Новая экономика и старая сложность мира

В свежей мартовской подборке четыре книги. Британский экономист Диана Койл систематизирует накопленные за долгие период эмпирические данные и теоретические выкладки. Все они указывают на то, что пришло время менять актуальную экономическую науку, которая опирается на разработанные в середине прошлого века методы и подходы. Профессор-патолог Нил Тайзе рассуждает о сложных системах, представляющих собой структурную основу примерно всего — от биологических клеток до галактик. Исследовательницу Джей Оуэнс завораживает своей вездесущностью пыль — субстанция, в которую всему в этом мире суждено обратиться. Наконец, книга немецкого психиатра и психоаналитика Даниэля Штрассберга о иррациональном страхе перед новыми технологиями должна была бы, по задумке автора, этот страх развеять. На деле блуждание по лабиринту нарративов из самых разных дисциплин создает эффект, который можно было бы описать как «забыл уже, чего боялся, но бояться не перестал».

Спросите у пыли

Джей Оуэнс. Пыль. История современного мира в триллионе пылинок. М.: АСТ, 2025. Перевод с англ. Артема Прожоги

Исследовательский интерес Джей Оуэнс затрагивает многие актуальные и в известной степени модные сегодня направления: это и нечеловеческий «разум», и сексуализация гаджетов техно-фетишистами и дигисексуалами (главное, не перепутать), и

Однако интерес к пыли не только как к природному явлению, но и как к одному из маркеров современности, появился у Оуэнс еще в магистратуре географического отделения Университетского колледжа Лондона. В 2008 году банальная бытовая история (откуда взялись комки пыли вперемешку с волосами под ножками стула, если убирались совсем недавно?) вызвала рефлексию о вездесущности и непобедимости пыли, которая вылилась сначала в тему дипломной работы, затем в подкаст на BBC Radio, а теперь и в книгу.

Джей Оуэнс работает не только с источниками, но и в поле. Например, она посещает засушливую калифорнийскую долину, которая по совпадению является ее тезкой, — долину Оуэнс. Долгое время она была самым пыльным местом в Америке, поскольку эту территорию буквально высушили в начале XX века. Инженеры построили акведук, снабжавший водой из долины развивающийся Лос-Анджелес. Уже через пять лет он стал богатейшим сельскохозяйственным регионом страны. Систематический забор воды из долины превратил ее в пустыню (правда, недавно некоторые озера стали там частично восстанавливать).

Еще более ранний пример того, как пыль делает очевидными беспорядок и разрушения от дел рук человеческих, — это Лондон эпохи Тюдоров (1570 год). Ссылаясь на историка Уильяма Каверта, Оуэнс подчеркивает, что это время буквально ознаменовало начало эры ископаемого топлива — угля. Именно тогда воздух Лондона начал наполняться дымом от его сжигания. До 1570 года основным источником топлива во всем мире (за редким исключением — например, животного жира для ламп инуитов) была древесина.

Разумеется, это не означает, что до этого воздух не загрязняли.

Вслед за социологом и специалистом по истории окружающей среды и географии Джейсоном Муром, Джей Оуэнс называет нынешнюю эпоху не антропоценом, а капиталоценом — капиталистическим экологическим кризисом. Оуэнс соглашается с этим не полностью, так как считает, что дело не в капитализме или социализме, а в ситуации, когда человечество безответственно расходует природные ресурсы и перекраивает экологические системы. Так, она посвящает целую главу проекту орошения хлопковых плантаций в советском Узбекистане 1960-х (в эти края исследовательница тоже отправляется, в частности, в город Муйнак, где сегодня проводится техно-фестиваль «Стихия»). По результатам этих экспериментов был разобран весь сток питающих Аральское море рек Амударьи и Сырдарьи — многочисленные водохранилища и каналы нарушили баланс между поступлением и испарением воды, что привело к высыханию моря.

В главе, посвященной установке нынешних норм гигиены, Оуэнс рассказывает о «микробной теории болезней», ставшей в конце XIX века настоящей сенсацией в медицине. Выяснилось, что основными причинами смертей в то время были бактериальные инфекции. В Европе и Америке каждый седьмой ребенок умирал в возрасте до года, а в отдельных городах — каждый третий (это было задолго до появления антибиотиков — пенициллин медики начали применять лишь в 1941 году).

Когда стало понятно, что брюшной тиф и туберкулез передаются воздушно-капельным путем, в газетах и журналах запустили просвещенческую кампанию ответственного ведения хозяйства и культуры личной гигиены, которая была буквально создана в то время (не делить ни с кем зубную щетку, прикрывать нос при чихании и так далее). Как работает подобная социальная пропаганда, когда личное становится общественным, а общественное личным, мы все прекрасно помним — о масках, антисептиках и социальной дистанции всем жителям планеты Земля напоминали ежедневно всего каких-то пять лет назад.

Если говорить о XX веке, то в самом его начале только у трети домохозяйств была водопроводная вода, а туалет со смывом — от силы у каждого пятого. Но за последующие пару десятков лет инновационные технологии (не только туалеты, но и электричество, центральное отопление и другие) стали проникать во все сферы жизни, становясь все доступнее. А чем лучше освещение, тем заметнее пыль и грязь — поэтому убираться приходилось все чаще и тщательнее.

Показная чистота в то время зачастую служила своего рода маркером, отделяющим представителей среднего класса от тех, кто выполнял «грязную работу». Но удерживать это разделение становилось все сложнее, что выражалось в стремлении к еще более скрупулезной чистоте. Джей Оуэнс пишет, что невротическая подоплека подобных процедур была сродни обсессивно-компульсивному расстройству (классический пример — постоянное мытье рук). Так, в «Книге по ведению домашнего хозяйства» 1861 года можно прочесть: «Домашняя прислуга больше не знает своего места — появление дешевых шелка и хлопка стерло границы между хозяйкой и служанкой».

Наконец, сверхчистые комнаты, востребованные сегодня для производства полупроводников и датчиков обнаружения жизни на Марсе, в свое время сыграли не последнюю роль в разработке ядерного оружия. Теме радиоактивных осадков посвящена отдельная глава «Пыли». Ядерные испытания в воздухе проводили до 1963 года, в общей сложности было взорвано 2056 единиц ядерного оружия с 1945 года. Оставшиеся после этих взрывов осадки оставили радиоактивные изотопы в геологических слоях планеты. 

По разным оценкам, от последствий атмосферных испытаний ядерного оружия уже умерло порядка миллиона человек. А согласно прогнозам, предстоит умереть еще 2,4 миллиона. Частицы, которые образовались в результате этих взрывов, по-прежнему вызывают последствия в виде онкологии и других болезней, приводящих к смерти. Но их воздействия долговременны, а потому незаметны, еще сложнее провести прямую корреляцию между смертоносной субстанцией и вызванной ею болезнью. Не говоря уже о том, чтобы доказать причинно-следственную связь.

Ведь пыль — это частицы меньше миллиметра, иногда в сотни и тысячи раз. В этом отношении и микропластик сегодня можно уже назвать одной из разновидностей пыли — его находят и в крови, и в снегах Антарктиды, а также в мозге и других органах человека и животных.

С фрагментом книги «Пыль. История современного мира в триллионе пылинок» вы можете ознакомиться по ссылке.

Мистики и маги сложных систем

Нил Тайзе. Заметки о сложности. Связность, сознание и бытие. М.: Corpus, 2025. Перевод с англ. Евгения Поникарова

Профессор-патолог Медицинской школы Гроссмана Нью-Йоркского университета Нил Тайзе называет себя идеалистом, а свой исследовательский подход — идеалистическим. Это сознательный методологический ход: некоторые вещи когда-то отрицались самим Тайзе, но потом ему «пришлось пересмотреть отношение к точке зрения, которая раньше казалась сомнительной». Переоценка ценностей произошла после многолетнего изучения теории сложности применительно к системам самого разного порядка: от строения клеток (прямой профессиональный интерес) до организации колоний живых существ, таких как муравьи или люди.

В теории сложности целое непредсказуемо больше, чем сумма отдельных частей. Сложность нельзя свести к набору предсказательных уравнений. Для сложных систем характерна

Сложность существует лишь для внешнего наблюдателя, способного обозревать систему в целом. Для ее участников взаимодействия относительно просты, потому что локальны — они живут в своем малом уютном мире, решая частные задачи. Так, в колонии муравьев вырабатываемые насекомыми феромоны помогают им ориентироваться в пространстве (взять часть пищи, а потом по своему же запаху вернуться за добавкой), а также сигнализировать соплеменникам, куда поворачивать, чтобы те тоже добрались до еды. Сложное поведение колонии как единого целого возникает именно в результате множества таких локальных взаимодействий, но коллективом насекомых никто не управляет, никакой муравьиной телеологии нет. У каждого из них в отдельности нет цели, а есть только путь. Подробнее о том, как вместе муравьи решают задачи, которые не под силу каждому из них по отдельности, читайте в материале «Диванные эксперты».

Еще одна важная характеристика сложных систем — в них превалирует отрицательная (не в оценочном смысле) обратная связь. В муравьиной колонии она проявляется в том, что запаховый след-указатель постепенно развеивается. Если все муравьи займутся добычей еды, никто не пойдет в солдаты, строители или няньки. Когда положительные обратные связи доминируют, начинается взрывной рост — в итоге муравьи перетопчутся на одних и тех же тропах, экономический пузырь (как тот, что предшествовал мировому финансовому кризису) будет еще больше раздуваться, раковая опухоль — расти.

Для сложных систем также обязателен так называемый «встроенный беспорядок» — не слишком большая, но и не слишком маленькая щепотка случайности. Это позволяет им выживать и сохранять адаптивность через случайные открытия новых путей или моделей поведения (отдельному пытливому муравью захочется, например, пробраться к кому-то на кухню). И не коллапсировать при этом ни в полную детерминированность, ни в хаос.

Нил Тайзе применяет тот же подход к строению клеток. Они взаимодействуют друг с другом через отрицательную и положительную обратные связи. Эти взаимодействия локальны с точки зрения клетки‑мишени, принимающей молекулярный сигнал и производящей локальные эффекты, — и это несмотря на то, что молекулярные сигналы могут поступать и из далеких частей организма.

Клетки — сложные системы, а ткани, органы и организм в целом — это сложные системы, состоящие из сложных систем. Здесь важна уже точка зрения — воспринимать ли этот ассамбляж как феномен или как объект. Такое «удвоение» оптики, считает Тайзе, напоминает то, что в квантовой физике называют комплементарностью (дополнительностью). Хрестоматийный пример — двухщелевой эксперимент, показавший, что свет — это и частица, и волна.

Взяв такой «двойной» исследовательский взгляд на вооружение, мало-помалу Нил Тайзе начинает размывать границы наших изможденных тел. Например, говоря об обмене микробиотой между членами семьи, а также их домашними животными, он характеризует такое положение дел как «одно большое облако, скопление, колония микроорганизмов».

Наконец, ссылаясь на гипотезу Геи почтенного Джеймса Лавлока, покинувшего этот мир в 2022 году в возрасте 103 лет, Нил Тайзе развивает идею, что планета Земля — это колоссальный единый организм, а все живое (как и неживое) есть составные части этой сложной системы: мхи, леса, звери, птицы, люди. Далее такой подход экстраполируется на Солнечную систему, галактику, всю Вселенную, которая будет представлять «огромную самоорганизующуюся сложную систему, эмерджентными свойствами которой является… все».

Мы уже сказали, что автор «Заметок о сложности» называет себя идеалистом. Идеализм бывает разным, в том числе, натуралистическим (например, Бернард Бозанкет). Но Тейзе все же ближе к идеалистическому монизму, так как сводит все многообразие явлений к одному — тому, что сам называет «Сознанием» (с большой буквы «С»), которое «предшествует материальному миру и всякому сознанию» (с маленькой «с»).

С этого момента начинается аттракцион конкордизма, воспринимать который, при всем уважении и серьезном отношении к религиозным традициям, не очень-то понятно как. Уж больно размашистые стежки и слишком тонкие ткани у каждой из сшиваемых сторон. Это напоминает описанное Аленом Бадью «подшивание» философии к одному из родовых условий. Процесс этот вовсе не бесшовный, а как раз наоборот.

Вот и Тайзе буквально параллелит научные представления с идеями буддизма, лурианской каббалы, адвайта-веданты и кашмирского шиваизма (акцент именно на этих традициях). По его мнению, необходимо построить «всеобъемлющую модель Вселенной» на базе эмпирической науки (собственно, теории сложности), философии (идеализма) и метафизики (все те же буддизм, каббала, веданта, шиваизм).

Весьма показательно, что автор уделяет много внимания критике (вполне справедливой — особенно там, где речь идет о Курте Гёделе и его теоремах о неполноте) Венского кружка с его логическим позитивизмом как инструментом решения проблемы демаркации, то есть установки четких критериев, отделяющих науку от ненауки. Эта задача не решена до сих пор, так как предложенный позитивистами метод верификации (проверки на достоверность) не применим сам к себе. Другой критерий научности, который впоследствии предложил Карл Поппер — принцип фальсифицируемости — работает лучше, так как будучи сформулированным в 1935 году, применяется и поныне. Его суть в том, что науку от ненауки отличает не подтверждаемость, а, наоборот, опровержимость. Научная теория не может быть принципиально неопровержимой, а теория, находящая себе подтверждения во всем, научной не является. Поэтому Поппер, например, считал психоанализ и марксизм ненаучными концепциями.

Нил Тайзе, кажется, пытается построить единую и самореферентную «теорию всего», в которой все (то самое «все» с эмерджентными свойствами) будет лить воду на одну и ту же мельницу, находя все новые и новые подтверждения правоты и истинности примерно во всем — от квантовой запутанности и квантовых полей до их «аналогов» в мистических текстах. А ведь такой подход — это как раз то, за что критиковали критикуемый и самим Тейзе Венский кружок, логический позитивизм и верификационизм в целом. Как минимум этот шов — методологический — уже при первом приближении очевиден.

С фрагментом книги «Заметки о сложности» можно ознакомиться по ссылке.

Популярная механика страха

Даниэль Штрассберг. Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают. М.: Издательство АСТ. Перевод с нем. Давида Дамте

Книга Даниэля Штрассберга — психиатра, психоаналитика и философа из Швейцарской высшей технической школы Цюриха — исследует страхи человека перед новыми технологиями, а также пытается объяснить подоплеку этих страхов.

Тема злободневная, так как, например, изучению доверия к роботам уделяют немало внимания — началось это не вчера и даже не позавчера. Но дело не только в роботах, которых в нашей жизни становится все больше, — это всего лишь одна из множества рукотворных машин, удивляющих и пугающих своего творца — человека. 

Штрассберг считает, что страх этот, с одной стороны, иррационален, а с другой, как сказали бы врачи, представляет классический случай. Однако эпикриз пишут доктора самых разных специализаций, как будто передавая пациента с рук на руки.

Так, уже во введении мы читаем о коллективных эмоциях (понятие из социальной психологии), в следующем абзаце — о страхе как физиологически закрепленной «вегетативной, подкорковой реакции на опасность», еще через абзац — о бихевиористской трактовке фобий как последствий пережитого в детстве обструктивного опыта, а еще абзацем ниже идет психоаналитическая интерпретация. А если перевернуть две страницы, мы читаем уже про эпистемы Мишеля Фуко:

Странно, что Кант следует после Фуко (но автора вряд ли в данном случае волнует хронология), хотя логичнее было бы рассуждать о коллективных представлениях в духе, скажем, социолога Джеффри Александера и его идей социального перформанса. К тому же, Фуко прямо говорил, что не знает, почему магическое мышление на каком-то этапе истории сменяется рациональностью.

Ссылаясь на Фрейда, Штрассберг пишет, что «наука и техника наложились на магическое мышление: последнее продолжает жить в бессознательном и вновь вырывается на поверхность в неврозе навязчивых состояний». В целом магические корни техники, как и искусства, выражаются в их общей функции — волновать, впечатлять и влиять. Иными словами, вызывать аффект, а иной раз и катарсис. Создание машин долгое время было одним из направлений магии, и лишь в эпоху Просвещения произошло разделение, когда научное и техническое стали рассматриваться более прогрессивными по сравнению с магическим. Тем не менее машина по-прежнему может быть «точкой, где старое мифическое мышление вновь прорывается наружу».

Штрассберг приводит в пример художественный проект самоуничтожающихся машин Жана Тэнгли, проводя параллели с идеями Жоржа Батая, которого называет то философом-сюрреалистом, то философом-неоромантиком. Связь эта не очень-то очевидна, особенно неподготовленному читателю и в рамках одного короткого абзаца. Хотя иллюстрация — титульный лист издаваемого Батаем журнала «Ацефал» — аффект, может быть, и вызовет. 

Еще один именитый философ, чье отношение к технике более чем нетривиально, — Мартин Хайдеггер — упоминается в книге лишь вскользь и всего несколько раз, а о его важнейшем в этом отношении понятии «постав» (Gestell) сказано буквально одной строкой. 

Оппонентом «технофоба» Хайдеггера мог бы стать «технооптимист» Жильбер Симондон, считавший технологии своего рода эволюцией объектов. Но и о нем сказано весьма кратко, так же, как и о развивших идеи Симондона

Также в книге вообще не упоминается ученик Стиглера и его переводчик на китайский язык — хорошо знакомый русскому читателю философ Юк Хуэй. Это умолчание странно, так как работы Хуэя считаются знаковыми и широко известны именно в контексте изучения технологий, на которые философ предлагает взглянуть с еще одной необычной стороны: предположить, какими они могли бы быть, если бы развивались не условно западным и европейским путями, а какими-то альтернативными (например, на основе китайской традиции).

В целом книга «Мифология машины» представляет собой образец густо замешанной междисциплинарности, где переходы из одной дисциплины в другую, а потом в третью с прицелом на четвертую происходят зачастую без каких-либо предупреждений и разграничений. Философские концепты, исторические экскурсы, психоаналитические интерпретации и культурологические заметки — все смешалось в этой машинерии.

Рыночное забвение рождает чудовищ

Диана Койл. Винтики и чудища. Какая она, экономическая наука, и какой она должна стать. М.: Издательство Института Гайдара, 2025. Перевод с англ. Аллы Белых

Работа «Винтики и чудища» профессора Кембриджского университета Дианы Койл — это адаптированный под книжный формат цикл публичных лекций, прочитанных с 2012-го по 2020 год. Ее основная мысль: в глобальной экономике произошли глобальные изменения. Сегодня мы имеем дело с совершенно иными реалиями по сравнению с серединой XX века, когда были заложены основы многих инструментов современной экономической науки.

Экономическая теория формировалась в 1950-е — 1960-е годы одновременно с перерабатывающей промышленностью, которая выступала в качестве локомотива роста и создания рабочих мест, производя товары массового потребления. В международной торговле тогда преобладали готовые изделия, а не комплектующие.

К концу первой четверти XXI века глобальную экономику (как и примерно все в этом мире) в значительной степени преобразовала цифровизация. При этом технологические изменения, как это ни парадоксально, делают наш мир, все больше управляемый машинами, все менее и менее механистическим и предсказуемым.

Сегодня типичная IT-компания нуждается в первоначальных инвестициях не в фабрики и заводы, а в нематериальные активы. При этом затраты на рабочую силу, как правило, не увеличиваются прямо пропорционально выручке — поскольку цифровой код и созданные на его основе продукты можно повторно использовать сколько угодно раз. Цифровые технологии стали причиной появления компаний с высокими первоначальными затратами и низкими маржинальными расходами — в этом сегменте преобладает нелинейная динамика по принципу «победитель получает все». И именно здесь появляются «винтики» и «чудища».

Поэтому экономическую науку — ее стандарты, подходы и метрики — необходимо адаптировать к стремительно растущему цифровому сектору. Преобразовать следует не только теорию, но и, самое главное, ее практическое применение, так как экономическое — это политическое, подчеркивает Диана Койл. Экономисты могут менять мир, подсказывая политикам направления развития.

Основные претензии к старому изводу экономической науки таковы: чрезмерная уверенность в эффективности математических выкладок, слабый профессиональный интерес к вопросам этики, а также оторванность от реального мира, выражающаяся, среди прочего, в вере в способность индивидуума совершать рациональный выбор.

Так, Диана Койл описывает эксперимент: ИИ обучили по образцу Homo economicus, то есть «человека экономического», всегда действующего рационально и принимающего решения, исходя из перманентной цели роста прибыли. Разные ИИ-агенты конкурировали между собой в сборе цифровых яблок, становясь все более агрессивными по мере того, как этот ресурс иссякал. В реальности же, когда речь идет о людях из плоти и крови, в подобной ситуации вовсе не обязательно случится экономическая война всех против всех. Множество исследований по поведенческой экономике и психологии свидетельствуют, что нужен более широкий взгляд на то, как люди принимают решения. Так, они чаще руководствуются эмоциями или практическими правилами (например, нормами морали), а не холодным рациональным расчетом.

Более того, даже животные способны проявлять то, что применительно к человеку назвали бы альтруизмом: стремятся поделиться едой или вызволить собратьев из затруднительного положения. Иными словами, на своих «биологических рынках» они действуют вовсе не как расчетливые и циничные ИИ-агенты, спроектированные по образу и подобию Homo economicus, которого, возможно, и в природе не существует. Впрочем, не все экономисты с этим согласятся — о том, как поведение реальных людей порой в точности повторяет теоретические модели, читайте в блоге «Над кем смеетесь?».

Что конструктивного предлагает Диана Койл? Среди прочего, перезагрузить экономическую теорию благосостояния с учетом нелинейных процессов, побочных эффектов и сбоев, а также экстернальности рынка (воздействие трансакций на третьих лиц, не опосредованное торгами). Также Койл обращает внимание на то, как сегодня возрождается политическая экономия, которую она называет «аналитически сильной, эмпирически обоснованной» и «претендующей на то, что может улучшить нашу жизнь, находясь на страже интересов общества».

Иными словами, отказываться от наследия прошлого никто не призывает — чтобы развиваться, нужно держаться корней классической экономической науки.

С фрагментом книги «Винтики и чудища: какая она, экономическая наука, и какой она должна стать» вы можете ознакомиться по ссылке.