«Будущее ностальгии»

Мир переживает эпидемию ностальгии. В культуре и политической жизни мейнстрим диктуется чувством тоски по ушедшему, «лучшим временам» — когда кинофраншизы не были уничтожены жадностью индустрии, а общество не поглотило увлечение «прогрессивными ценностями». Филолог и антрополог Светлана Бойм в книге «Будущее ностальгии» (НЛО), переведенной на русский язык Александром Стругачом, исследует пространство коллективной ностальгии, национальных мифов, а также пытается выяснить, осознает ли человек, о чем именно он ностальгирует. N + 1 предлагает своим читателям ознакомиться с отрывком, в котором автор демонстрирует разницу между рефлексирующей и реставрирующей ностальгией, устанавливая связь последней с конспирологическим мировоззрением.

Реставрирующая ностальгия: конспирология и возвращение к истокам

Я не буду предлагать чудо-препарат от ностальгии, хотя поездка в Альпы, опиум и пиявки могут облегчить симптомы. Быть может, именно тоска и есть то, что роднит всех людей между собой, но это не мешает нам рассказывать совершенно разные истории о принадлежности и непринадлежности. На мой взгляд, два разных вида ностальгии характеризуют отношение к прошлому, к воображаемому сообществу, к дому, к собственному самоощущению: реставрирующая (restorative) и рефлексирующая (refl ective). Они не объясняют природу тоски, ее психологическую составляющую и бессознательные подводные течения; скорее, они касаются того, как мы понимаем нашу, казалось бы, невыразимую тоску по родине, и того, как мы рассматриваем наши отношения с коллективным домом. Другими словами, меня интересует не только внутренний мир человеческой души, но и взаимосвязь между индивидуальным и коллективным воспоминанием. Психиатр не будет знать, что делать с ностальгией; экспериментальный арт-терапевт, напротив, может оказаться здесь более компетентным.

Два вида ностальгии — это не абсолютные типы, а скорее тенденции, способы придать форму и смысл тоске. Реставрирующая ностальгия делает акцент на νόστος и предлагает восстановить утраченный дом и заполнить пробелы в памяти. Рефлексирующая ностальгия обитает в сфере algia, в тоске и потере, в несовершенном процессе припоминания. Первая категория ностальгирующих не считает себя таковыми; они считают, что их проект связан с истиной. Такая ностальгия характеризует национальные и националистические возрождения по всему свету, которые участвуют в антимодернистском мифотворчестве — создании истории посредством возвращения к национальным символам и мифам, а иногда и путем обмена конспирологическими теориями заговора. Реставрирующая ностальгия проявляется в последовательных воссозданиях памятников прошлого, а рефлексирующая ностальгия концентрируется на руинах, патине времени и истории, на мечтах об иных местах и иных временах.

Для точного определения реставрирующей ностальгии важно различать реальные традиции прошлого и отреставрированные традиции прошлого. Эрик Хобсбаум¹ обозначает различия между подлинными вековыми «обычаями» и «выдуманными традициями» XIX столетия. Подлинные обычаи, в рамках которых существовали так называемые традиционные общества, вовсе не были неизменными и консервативными по своей природе: «Обычай в традиционных обществах имеет двойную функцию — двигателя и тянущего винта… обычаи не могут быть неизменными, потому что даже в традиционных обществах жизнь таковой не является».

С другой стороны, воссозданная или придуманная традиция относится к «множеству практик, обычно регулируемых откровенно или молчаливо принятыми правилами и ритуалами символической природы, которые стремятся внедрить определенные ценности и нормы поведения путем повторения, которое автоматически подразумевает преемственность по отношению к прошлому». «Новые» традиции характеризуются более высокой степенью символической формализации и ритуализации, чем подлинные народные обычаи и конвенции, после которых они были превращены в шаблон. Вот два парадокса. Во-первых, чем быстрее и шире темпы и масштабы модернизации, тем более консервативными и неизменными становятся новые традиции. Во-вторых, чем сильнее риторика преемственности по отношению к историческому прошлому и акценты на традиционных ценностях, тем более избирательно представлено само прошлое. «Новизна выдуманной традиции» — «не менее новая для того, чтобы легко рядиться в одежды старины».

В выдуманной традиции подобное не означает возникновение ex nihilo² или чистый акт социального конструктивизма; данное явление, скорее, основано на чувстве утраты сообщества и сплоченности и предлагает комфортный коллективный сценарий для персональной тоски. Существует мнение, что в результате индустриализации и секуляризации общества в XIX столетии возникли определенные смысловые пустоты в социальной и духовной сферах. Требовалась секулярная трансформация обреченности в непрерывность, непредвиденного — в осмысленное. Тем не менее это преобразование может идти различными путями. Так, например, могут быть расширены возможности для эмансипации и индивидуального выбора, может возникать множество воображаемых сообществ и видов принадлежности, не основанных исключительно на этнических или национальных признаках. Этим процессом также можно политически манипулировать с помощью вновь создаваемых практик — возвеличивания национальных ценностей в целях установления социальной сплоченности, культивирования чувства защищенности и конформистского отношения к власти.

Культурная идентичность основана на определенной социальной поэтике или «культурной близости», которая обеспечивает цементирование процессов повседневной жизни. Это явление было описано антропологом Майклом Херзфельдом³ как «устойчивые представления о стыде и самоуничижении», существующие в виде разнообразных общих структур памяти и в виде тех качеств, которые могут казаться стереотипами. Такая идентичность включает в себя повседневные игры в прятки, в которые играют только «туземцы», неписаные правила поведения, шутки, понятные с полуслова, чувство соучастия. Государственная пропаганда и официальная национальная память основываются на этой культурной близости, но между двумя этими явлениями также есть расхождения и конфликты. Очень важно различать политический национализм и культурную близость, которая, в конце концов, основана на общем социальном контексте, а не на национальной или этнической гомогенности.

Национальная память сужает это пространство игры с памятными знаками до одного сюжета. Реставрирующая ностальгия знает два основных повествовательных сюжета — возвращение к истокам и теорию заговора, характерную для самых крайних случаев современного национализма, питаемого массовой культурой правого толка. Конспирологическое мировоззрение отражает ностальгию по трансцендентальной космологии и элементарные домодернистские представления о добре и зле. Конспирологическое мировоззрение основано на едином трансисторическом сюжете, манихейской битве добра и зла и неизбежном превращении мифического противника в козла отпущения. Таким образом, амбивалентность, сложность истории и специфика современных обстоятельств стираются, а современная история рассматривается как исполнение древних пророчеств. «Дом», в представлении сторонников радикальной теории заговора, навеки в кольце осады и всегда нуждается в защите от вероломного врага.

To conspire означает буквально «дышать в унисон», но обычно это коллективное дыхание не очень хорошо пахнет. Конспирология используется для изобличения, с целью выявить вымышленную коллективную угрозу со стороны неких других — это воображаемое сообщество, основанное куда в большей степени на отрицании, чем на взаимной симпатии, союз тех, кто не с нами, но против нас. Общий дом состоит не из отдельных частных воспоминаний, а из коллективных проекций и «рационализаций»⁴. Паранойяльная реконструкция общего дома основана на мании преследования. Это не просто «отрыв от реальности», а психотическая замена реальных переживаний мрачной конспирологической оптикой: создание иллюзорной родины. Традиция, таким образом, должна быть восстановлена с почти апокалиптической мстительностью. Механизм такого рода теории заговора основан на инверсии причин и следствий, и личных местоимений. «Мы» (теоретики конспирологии) по какой-то причине чувствуем себя неуверенно в современном мире и находим козла отпущения для наших несчастий — кого-то, кто отличается от нас и нам не нравится. Мы проецируем нашу неприязнь на них и начинаем верить, что они не любят нас и намерены нас преследовать. «Они» замышляют нечто против «нашего» возвращения на родину, поэтому «мы» должны объединиться против «них», чтобы восстановить «наше» воображаемое сообщество. Таким образом, теория заговора может прийти к подмене самого заговора. Действительно, большая часть человеконенавистнических идеологий насилия в XX веке, от погромов, нацистского и сталинского террора до красной угрозы Маккартизма, действовали в ответ на теории заговора во имя восстановления родины.

Теории заговора, как и ностальгические вспышки в целом, процветают после революций. Французская революция породила масонский заговор, а первая русская революция 1905 года сопровождалась массовыми погромами, вдохновленными распространением конспирологических теорий о жидомасонских заговорах, обострившихся после Октябрьской революции и заново открытых во времена перестройки. «Протоколы сионских мудрецов», которые якобы раскрывают тайны еврейского заговора против всего мира, являются одной из самых задокументированных подделок в мировой истории. Первоначальный текст, озаглавленный как «Разговор в аду между Макиавелли и Монтескье», был написан либеральным французским журналистом Морисом Жоли в качестве политического обвинения в адрес политики Наполеона III (сионские мудрецы в этом тексте не присутствовали). Брошюра была запрещена и изъята из печати, причем единственный экземпляр все же сохранился в Британском музее, что позже докажет вымышленное происхождение протоколов. Памфлет был украден агентом царской тайной полиции, доставлен в Россию и переписан преданным русским монахом Нилусом Сергием (будучи прозападным либералом в молодости, он впоследствии стал радикальным националистом), который превратил политический текст в квазирелигиозную обличительную риторику Антихриста, приписывая слова Макиавелли еврейским заговорщикам. Этот выдуманный еврейский заговор был использован для подстрекательства и легитимации массовых погромов, которые должны были восстановить чистоту в коррумпированном мире модерна. В этом экстремальном случае теория заговора породила больше насилия, чем сам заговор, и домодернистская реставрирующая ностальгия обернулась большой кровью.

Конец второго тысячелетия совпал с возрождением теорий заговора. Конспирологические теории так же интернациональны, как и выдуманные заговоры, с которыми они борются: они распространяются от посткоммунистической России до Соединенных Штатов, от Японии до Аргентины и далее по всему свету. Обычно есть секретный, священный или конспирологический текст — «Книга иллюминатов», «Протоколы сионских мудрецов» или, на худой конец, «Дневники Тёрнера», которые распространяются подобно Библии среди участников американского неонацистского движения⁵. Русские ультранационалисты обычно настаивали, например, что по-настоящему священная книга — не Библия, а «Велесова книга» — давно скрыта от русского народа. Предполагается, что эта книга датируется 1000 лет до Рождества Христова и содержит истинное Евангелие и протоколы дохристианских языческих славянских священников. Если бы книга была восстановлена, изначальная славянская родина могла бы быть восстановлена, если бы не злые «жидомасоны», стремящиеся исказить историю России. Неудивительно, что многие из бывших советских коммунистических идеологов обрели националистическое мировоззрение, став «красно-коричневыми» или коммунистическими националистами. Оказалось, что их версия марксизма-ленинизма-сталинизма имеет ту же тоталитарную авторитарную структуру, что и новый национализм.

Ностальгия — это боль, связанная со смещением во времени и пространстве. Реставрирующая ностальгия имеет дело с обоими этими симптомами. Временной разрыв компенсируется опытом близости и доступностью объекта вожделения. Пространственный разрыв исцеляется возвращением домой, предпочтительно — коллективным возвращением. Совершенно не важно, если это уже вовсе не ваш дом; на тот момент времени, когда вы там окажетесь, вы уже забудете разницу. То, что действительно стимулирует реставрирующую ностальгию, — это вовсе не чувства отдаления и тоски, а скорее беспокойство о тех, кто обращает внимание на исторические несоответствия между прошлым и настоящим и тем самым ставит под сомнение целостность и непрерывность воссозданной традиции.

Даже в своих наименее экстремальных формах реставрирующая ностальгия не находит применения реальным признакам исторических эпох — патине, руинам, трещинам, несовершенству. 1980-е и 1990-е годы были временем великого возрождения прошлого в нескольких проектах тотального воссоздания — от Сикстинской капеллы до храма Христа Спасителя в Москве, — посредством которых предполагалось восстановить чувство сакральности, которое, как считается, отсутствует в мире модерна.

Подробнее читайте:
Бойм, С. Будущее ностальгии / Светлана Бойм; пер. с англ. Александра Стругача. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — 680 с.: ил. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»)