«От мегалита до мегаполиса. Очерки истории архитектуры и градостроительства»

История зодчества, представленная на протяжении всего времени его существования — от первых сооружений эпохи неолита до самых современных городов — представлена в книге Дмитрия Швидковского «От мегалита до мегаполиса. Очерки истории архитектуры и градостроительства». Одна из частей этой книги, вошедшей в длинный список премии «Просветитель» 2018 года, целиком посвящена русскому зодчеству. Из нее мы и выбрали главу, чтобы познакомить с ней читателей N + 1.

«Пожар способствовал ей много к украшенью»

Несмотря на огромные разрушения, после войны 1812 года во многих русских городах, и прежде всего в Первопрестольной, поразительно быстро возникли особняки в стиле ампир. «Слава прабабушек томных, домики старой Москвы», — сказала о них Марина Ивановна Цветаева.

«Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive Henri-Quatre, тирольские вальсы и арии из Жоконда… Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга!» — так говорится о настроении, охватившем всю Россию после победы над Наполеоном, в пушкинской «Метели».

Оно было чем­-то сродни характеру архитектуры, распространившейся после победы. Москва эпохи Екатерины Великой с ее торжественными домами-­дворцами исчезла в пламени пожара 1812 года. «Это было огненное море, небо и тучи казались пылающими, горы красного крутящегося пламени… вдруг вскидывались, подымались к пылающему небу и падали затем в огненный океан», — вспоминал император Наполеон I в изгнании на острове Святой Елены. И снова, как после разрушения 1612 года, в эпоху Смутного времени, город возродился, хотя из шести тысяч существовавших до войны зданий пять с половиной считались погибшими полностью.

При восстановлении Москва приобрела исключительную стилистическую цельность, которой не имела раньше и которая продержалась в ней около полувека. Центральные площади и главные улицы стали более регулярными, возродилось Бульварное кольцо, постепенно возникло Садовое. Москвичи стали применять образцовые проекты, основанные на строгих требованиях единства стиля. Казалось, осуществилась мечта сторонников классицизма, который считался наиболее правильным, вечным и городским стилем. Столица во второй четверти XIX века стала едва ли не полностью отвечать его канонам. Москву грибоедовского времени лучше всего характеризует знаменитое изречение Фамусова: «Пожар способствовал ей много к украшенью».

Стиль ампир обычно считают разновидностью классицизма, родившейся во Франции после коронации Наполеона I в 1804 году и процветавшей в его эпоху. Через некоторое время после заключения Тильзитского мира, в конце 1810­х годов, ампир появился в России, сначала в Петербурге, а затем и в Москве. Но наибольшее распространение он получил, как это ни удивительно, по окончании Наполеоновских войн, то есть после разрушения города войсками того же Наполеона I. Архитектурный стиль оказался выше политики.

Правда, московская жизнь быстро изменила монументальную торжественность и строгую пышность французского ампира, сохранив лишь его декоративные приемы и излюбленные архитектурные мотивы. Стиль наполеоновской империи стал московским стилем, с которым для многих поколений ассоциировался уют старинных особняков Первопрестольной. Москва превратилась в город ампирных особняков — уютных, с невысокими белыми портиками, составленными из четырех или шести колонн, со скромным декором, отчетливо выделяющимся на фоне темно-желтых или сероватых стен.

Москвичам, вернувшимся в сожженный город, конечно, хотелось как можно быстрее восстановить в нем прежний ход жизни. Но возвести в первоначальном виде тысячи зданий не хватало сил. Архитектура особняков стала проще и камернее. В основном возводились небольшие дома — одноэтажные, с  мезонином, и двухэтажные. Некоторые строились из кирпича, но многие — из дерева. Потом они обшивались тесом и покрывались штукатуркой «под камень». Практически все дома имели портики, ордерные детали, арочные окна. Особую роль играли рельефы в античном духе, характерные для стиля ампир: военная арматура, лавровые венки, грифоны, лебеди, львиные головы, фигуры летящей богини Победы.

Такие деревянные домики по большей части, увы, исчезли. Но в тихих уголках Москвы, среди более поздних зданий, еще можно увидеть чудом уцелевшие небольшие особняки: в Денежном переулке, на улицах Танеева и Бурденко. Другие особняки в стиле ампир, больших размеров, кирпичные, оштукатуренные, с белокаменными деталями, но тех же характерных очертаний, и сегодня разбросаны по всей исторической части столицы. Самые известные — дом Хрущевых-­Селезневых и дом Станицкой на Пречистенке, усадьба Усачевых-Найденовых, дом Лунина на Никитском бульваре.

Постройки в стиле ампир были меньше по масштабу и не столь роскошны, как дворцы московской аристократии XVIII столетия. Однако жизненное пространство внутри «послепожарных» домов от этого только выигрывало, по крайней мере, стало более уютным. Впрочем, в сравнительно небольших комнатах архитектурные украшения и соответствовавшая им по стилю мебель создавали яркие декоративные образы. Потолки чаще всего делались плоскими. На них рисовали узоры, словно вылепленные рукою скульптора, иногда — изображения сводов или куполов и даже балюстрады, увитые зеленью, а за нею — голубое небо с редкими облаками. Несмотря на небольшую высоту помещений, в парадных залах по-­прежнему было модно устраивать колоннады. Между колоннами любили ставить ширмы красного дерева или разделяли комнаты жардиньерками, наподобие садовых решеток, по которым вились домашние растения. Возникало множество приятных уголков, более интимных, располагающих к беседе, отделенных от общего пространства, но и не скрытых от глаз полностью.

В богатых домах стелили паркет обычного геометрического рисунка; сложные наборные композиции из многих пород дерева, покрывавшие полы дворцов екатерининской эпохи, ушли в прошлое. Зато сохранилась любовь к пышным драпировкам, занавесям и портьерам, тяжелым и плотным зимой, легким и прозрачным летом. Пережило войну и увлечение восточным интерьером. Только китайские комнаты стали менее популярными и больше появилось турецких, особенно диванных и курительных, украшенных кальянами и оружием, привезенным с Кавказа.

Самыми модными архитекторами того времени, строившими частные жилища, были швейцарец Доменико Жилярди и русский Афанасий Григорьевич Григорьев, происходивший из крепостных и выросший в семье обрусевших швейцарских строителей. Два мастера большую часть жизни работали вместе. Не меньшей популярностью пользовался и Осип Иванович Бове, приспособивший для Москвы созданные в Петербурге образцовые проекты жилых зданий и многие годы занимавшийся планировкой центра города. В частности, он восстановил торговые ряды на Красной площади, которая раньше была со всех сторон застроена лавками. Архитектор оставил их только напротив Кремля, открыв городу его панораму. С другой стороны появился Александровский сад с сохранившимся до сих пор живописным гротом — одной из самых характерных ампирных построек во французском духе. По проекту, выполненному архитектором петербургского Исаакиевского собора Монферраном и инженером Бетанкуром, Бове построил величественный Манеж. Вместе со зданиями университета, восстановленными Жилярди и Григорьевым, и новой Театральной площадью это здание создало облик ампирного центра Москвы. В нем почтительное отношение к древностям и святыням соединялось с гордым ощущением новой славы, пришедшей с победой в Отечественной войне.

Однако если стиль архитектурных украшений изменился, то характер московской жизни оказался более устойчив к переменам. В городе второй четверти XIX века — эпохи, которая часто в честь автора «Горе от ума» именуется грибоедовской, — многое еще оставалось от уклада и привычек предшествовавшего столетия. Лишь постепенно дворянская Москва сдавала свои позиции Москве купеческой. Последняя и донесла традиции старинных столичных дворов и переулков до нашей эпохи.

Богатые семьи еще сохраняли целые усадьбы с флигелями, службами, конюшней, каретными сараями, помещениями для дворни — холостой и женатой. Да и самой прислуги оставалось много: прачки, кухарки, горничные, кучера, форейторы… Кроме них в большой семье обычно было множество приживалок — бедных родственников, когда-­то заехавших погостить, да так и оставшихся навсегда.

По словам Михаила Осиповича Гершензона, собиравшего воспоминания о жизни грибоедовской, а для нас — ампирной Москвы, внутреннее устройство дома было связано с распорядком дня и повседневными заботами его хозяев. Вставали рано, если, конечно, не вернулись с бала к утру. Молились в спальне перед родительскими иконами и выходили пить чай в гостиную. Туда же приходили с докладом управляющий, главный кучер, садовник, ключница. Часам к двенадцати кончались хозяйственные дела и появлялись обычные утренние гости — близкие и друзья.

«А никого нет, так можно и самим отправиться с визитами или поехать в лавки. Зато уж в день ангела кого-нибудь из семейных не до отдыха — за стол садилось приглашенных человек по сорок, тогда накрывали в большой столовой, с парадным серебром и хрусталем. А после непременный ритуал — карточная игра в банк или бостон, но не крупная, домашняя, на серебряные пятачки. Устраивались и балы… открывали двери между гостиной и залой, на балконе… устраивались музыканты. В Москве этой эпохи балы были часты, с трудом всюду и успеешь. Глава семейства, где особенно дочери на выданье, едва могли дождаться до начала поста, когда танцевать уже нельзя было: “Слава Богу, дожили до чистого понедельника (первого дня Великого поста. — Д. Ш.), так уж балы надоели, что мочи нет”».

Как ни хороша была грибоедовская Москва с бесчисленными ампирными особняками, садами с беседками, а всему приходит конец. Беднели дворяне, иссякали обеды с деревенской даровой провизией, уменьшался оброк. Даже с дворней стало трудно справляться, всем изволь платить жалованье. И сначала потихоньку, затем все быстрее дома стали менять владельцев, а уклад дворянской жизни в них — исчезать.

В XIX веке все большее значение в городе приобретало строительство, которое вели купеческие фамилии. Появлялись их собственные дома и возведенные на средства благотворителей церкви, богадельни, больницы. Купеческие династии заняли место дворянских. Вкусы быстро менялись; пышности прибавлялось. Неоднократно переделывали декор на одном и том же доме, и все старались сделать богаче и современнее. Основатели купеческих фирм принесли с собою вкусы Замоскворечья или раскольничьих слобод, а то и тех городов далекой провинции, где начинало составляться их состояние. Правда, и они весьма быстро приспосабливались к московской «цивилизации» и приобретали необходимые привычки. Хотя и не всегда это давалось легко.

Один из персонажей пьесы Александра Николаевича Островского «Не все коту масленица» рассказывает о трудностях своего хозяина — богатого купца, приспосабливавшегося к новому жилищу: «Дом-то у нас старый княжеский, комнат сорок — пусто таково, скажешь слово, так даже гул идет; вот он и бродит один по комнатам-то. Вчера пошел в сумерки да заблудился в своем-то дому; кричит караул не благим матом. Насилу я его нашла да уж вывела».

Лавки купцов в большинстве своем располагались в Китай-­городе, а сами они жили за Москвой-­рекой и не допускали чужих в свой привычный мир. Жены и дочери выходили в церковь, иногда на гулянье со всей семьей, а по будним дням им полагалось сидеть дома. Неудивительно, что они пристально вглядывались в мелочи жизни, которые приобретали для них чуть ли не магические черты. Писатель середины XIX века Александр Сергеевич Ушаков вспоминал: «В этом мире все имело значение: и завывание ветра в трубе, и растопка печи… шум самовара, залет в комнату воробья». Здесь верили в вещие сны, в приметы, боялись дурного глаза, любили гадать на картах, на капусте, на кофейной гуще. И при этом редко пропускали церковные службы, соблюдали посты, которые, по свидетельству современника, имели «обширное значение и вызывали множество оригинальных блюд… Тут и тертая редька, и тертый горох… и соленые грузди, и рыжики, и белые грибы… и сладкие похлебки с малиной и изюмом, и моченые яблоки… и все это поедается, да еще как… Представьте себе при этом любимую привычку этого населения спать на мягких перинах, почти не открывать окон и одеваться на ночь потеплее… прибавьте еще соседство натопленной русской печи…» — и вы сможете воссоздать образ купеческой Москвы середины XIX столетия.

В купеческой архитектуре также господствовал стиль ампир, во всяком случае «с наружного фасада». Законы в правление императора Николая Павловича были строгие, да к тому же еще и исполнялись, что в полной мере касалось и городского уложения. Интерьеры дома могли быть какими угодно, но внешний вид следовало согласовывать с образцовыми проектами, которые утверждались царем и имели силу закона. Впрочем, однообразия не возникало, поскольку официально разрешенных вариантов фасадов разработали очень много — более полутора сотен. Благодаря этому выдерживался единый стиль, и стандарт художественного качества оставался высоким. Покраска зданий также регламентировалась. Сейчас дошедшие до нас ампирные особняки чаще всего красят в один и тот же желтый цвет. В середине ХIX века городской колорит был намного богаче. В градостроительных документах того времени отмечается, какие цвета должны были использовать обыватели для своих домов — многочисленные оттенки желтого, коричневого, зеленого.

Многое из того, что возникло в XIX cтолетии, в нашей стране остается до сих пор если не актуальным, то по крайней мере «милым сердцу». Это касается и стиля ампир, вжившегося в московскую плоть и кровь. И сегодня его очертания символизируют достаток и уют, ретроспективный комфорт, приятный и телу, и душе. Ампир снова появляется достаточно часто в современных интерьерах, реже — при строительстве особняков. И пожалуй, «самым московским» из всех стилей, характерных для сегодняшних зданий «под старину», является неоампир.

Полностью читайте:
Швидковский, Дмитрий. От мегалита до мегаполиса: Очерки истории архитектуры и градостроительства. — Москва : Кучково поле; ABCdesign, 2018. — 480 с.: ил.