Похожа ли история на исторический роман

Исторический роман — почтенный жанр, насчитывающий уже два века, у которого и сегодня есть свои преданные читатели. Но много ли подлинной истории в историческом романе, даже написанном с максимальной близостью к источникам? Обычно считается, что художественный вымысел несовместим с историческими фактами. Но так ли это? Таким вопросом задается автор статьи «Факты — это неправда» Майкл Дюррант из Бангорского университета, опубликованной британским изданием The Conversation. Публикуем русский перевод этой статьи.

Поделиться

Факты — это неправда

На недавно прошедшем в валлийском городе Хей-он-Уай традиционном Фестивале литературы кембриджский историк и биограф Джон Гай (John Guy) заявил, что, по его наблюдениям, все больше абитуриентов ссылаются на исторические романы «Волчий зал» (2009) и «Внесите тела» (2012) букеровского лауреата Хиллари Мантел как на заслуживающий доверия источник сведений о тюдоровской эпохе.

По-видимому, предположил Гай, неоконченная трилогия Мантел о жизни и деятельности Томаса Кромвеля — ее заключительная часть, «Зеркало и свет», выйдет уже в этом году — стала для значительного числа увлеченных историей школьников выпускных классов своего рода кладезем знаний. И это несмотря на то, что в ее книгах немало исторических неточностей: например, Томас Мор изображен тираном-женоненавистником, Анна Болейн — дьяволицей, а исторического Мора вел на казнь другой шериф Лондона.

Британская газета The Guardian цитирует слова Гая: «Эта утрата четкой границы между фактами и вымыслом внушает опасения». Действительно, слова Гая о смешении фактов и вымысла и, попутно, о проблеме достоверности, звучат тревожно. В эпоху Трампа и фейковых новостей, казалось бы, особенно важно называть откровенным враньем «альтернативные факты» и тщательно выверять фактуру художественных произведений.

Однако исторические романы, при всем их разнообразии, способны ставить — и зачастую действительно ставят — вопросы о том, как мы описываем и осмысляем исторические процессы. Ведь когда создатели исторической художественной прозы выдумывают события прошлого, они подчас делают это, чтобы подчеркнуть, а не завуалировать, разницу между фактами и вымыслом.

«Конца не будет»

В первой из своих пяти лекций, которые вскоре выйдут в эфире BBC Radio 4, Мантел развивает эту мысль, заявляя, что, умерев, мы «становимся частью вымысла» — форму и смысл жизни покойных придают живые, будь то профессиональные историки или сочинители исторических романов. Или, как говорит повествователь в романе «Внесите тела»: «Конца не будет. Думать, будто что-то закончилось — только себя обманывать. Всякий конец — начало». Начало серии интерпретаций.

Согласно Мантел, прошлое не является чем-то, что мы пассивно воспринимаем, — напротив, мы активно творим его в каждом акте воспоминания. Разумеется, Мантел не пытается доказать, что исторических «фактов» не существует или что прошлое никогда не происходило. Скорее она напоминает нам, что свидетельства, которые мы используем, чтобы придать прошлому нарративную форму, «всегда разрознены» и часто «неполны». «Факты — это не то, как все было на самом деле, — объясняет Мантел, — а свидетельства того, как их видели современники». Истолковать их — или, вернее, переистолковать — дело живых.

В этом смысле нельзя сказать, что сочинитель исторических романов занимается чем-то прямо противоположным тому, что делает историк: оба должны обладать творческим мышлением, пуская в ход — особенно там, где архивы неполны или разрозненны, — «отбор, отсеивание, искусный монтаж», то есть литературные приемы, которые ассоциируются скорее с автором исторических романов Филиппой Грегори, чем с профессиональным историком Джоном Гаем. Впрочем, продолжает Мантел, в обоих лагерях должны быть исключения, способные к «самовопрошанию», готовые поставить под сомнение достоверность методов своей работы.

Ричард III и его зубы

Рассуждения Мантел об исторических сочинениях имеет немало общего с творчеством другого великого выдумщика исторических текстов эпохи Тюдоров — Уильяма Шекспира.

Шекспировского «Ричарда III» можно считать величественным памятником исторической пропаганды — пьеса рисует Ричарда, последнего Плантагенета, злобным узурпатором, а Ричмонда, будущего первого короля из династии Тюдоров и деда королевы Елизаветы, пророком-спасителем. Но та же пьеса предлагает и серьезное размышление по поводу уникальной природы исторической правды.

Возьмем диалог из четвертой сцены второго акта, который звучит незадолго до того, как двух юных принцев отведут в тюрьму, откуда они уже не выйдут. Более молодой из братьев, Ричард, герцог Йоркский, спрашивает у своей бабушки, герцогини Йоркской, верны ли слухи, которые ходят о рождении его дяди:

                  Герцог Йоркский:

Да говорят, что дядя рос так быстро,
Что будто корки мог он разгрызать,
Когда ему два дня всего лишь было…

                  Герцогиня Йоркская:

Кто это рассказал тебе, мой мальчик?

                  Герцог Йоркский:

Кормилица его.

                  Герцогиня Йоркская:

                                Да ведь она
До твоего рожденья умерла.

                  Герцог Йоркский:

Тогда уж я не знаю, кто сказал.

                                    (Пер. А. Радловой)

Мальчик, только что узнавший, что он родился уже после смерти дядиной кормилицы, не может сказать, от кого именно он слышал историю про младенческие зубы Ричарда Глостера. Правильно ли он вспоминает саму историю, не переступает ли зыбкую границу между фактом и вымыслом? Был ли его дядя чудовищем уже во младенчестве или это удобная выдумка, которую его враги любят пересказывать друг другу? И зачем вообще Шекспиру понадобилось отвлекаться на это?

Во всех остальных отношениях «Ричард III» проводит прямолинейное историческое различие между добром (Тюдорами) и злом (династией Плантагенетов). Но в этом эпизоде разрушительное сомнение пробирается в само основание истории о реальном лице, и нам на краткий миг приоткрывается, что «исторический факт» есть беспорядочное, путаное представление, вечно балансирующие на грани выдумки.  

Почти история

«Ричард III» напоминает нам о том, как легко факты могут обернуться выдумкой, но также и о том, что выдумка тоже может стать фактом. Исторический цикл Мантел отражает то же беспокойство. В ее романах, где выведен двор Генриха VIII, зачастую вселяющий ужас, паранойя порождает слухи, слухи растекаются кровью и формируют факты, и в результате «до чего же трудно добиться правды». История для Мантел — не другая планета, это что-то тесно связанное с вымыслом, к которому мы все тяготеем.

И действительно, в «Волчьем зале» эти размытые отношения между фактом и вымыслом, между историей и мифом нередко выходят на авансцену и оказываются в центре повествования. В «Волчьем зале» прошлое находится где-то над или под официальными историческими записями, а то и между ними. Историю тут следует искать «не в коронациях, конклавах кардиналов, церемониях или процессиях». Нет, история теперь прячется в «женском вздохе», ее запах исходит от «листьев на траве», она движет «рукой, отдергивающей полог кровати». Ничего этого в архивах мы не найдем.

Эфемерность истории открывает пространство для художественной литературы, в которое мы «изливаем наши страхи, фантазии, желания». Мантел уже доводилось задавать вопрос: «Существует ли твердая разделительная линия между мифом и историей, вымыслом и фактом; или мы постоянно движемся взад и вперед по какой-то нейтральной линии между ними, так что наше положение всегда промежуточно и всегда неустойчиво?»

Для канадского романиста Гая Гавриела Кея фантазия — необходимая предпосылка для любых форм исторического письма: «Обращаясь к далекой истории, все мы в очень значительной степени опираемся на догадки». Вот почему Кей без церемоний прибегает к условностям фантастики, помещая реальные события, исторических персонажей и узнаваемые места — например, средневековую Испанию и Родриго Диаса, или Сида, в «Львах ар-Рассана» (1995) или нашествие викингов в «Последнем свете солнца» (2004) — в пространство вымысла.

Кей проводит настоящие исторические изыскания (все его книги снабжены научной библиографией), а затем распутывает нити истории и исторических свидетельств, добавляя в них «на четверть оборота» вымышленных фактов: переименовывает исторических деятелей, переставляет и нарушает последовательность событий, заменяет реальные религиозные учения вымышленными, вводит магию в Европу эпохи Возрождения или в Китай. Результаты этого процесса Кей описывает как «почти историю»: альтернативную реальность, которая одновременно радикально отличается от знакомой и странно на нее похожа.

Подобно сочинениям Мантел, (почти) исторические романы Кея могут считаться не столько попыткой избежать неопределенности на границе факта и вымысла, сколько намерением честно указать на эту неопределенность как на неотъемлемое условие существования самой истории. В конце концов, история — поле для нескончаемых дебатов, а ее выводы нередко не поддаются строгой проверке. А это еще раз напоминает нам о том, что подчас нам необходимы литературные метафоры, чтобы сгладить эти противоречия, сделать их более понятными и надежными. Нам нужны метафоры и сравнения, чтобы мертвые могли говорить, действовать, жить и умирать.  

Перевел с английского Дмитрий Иванов