Германия, конечно, юбер аллес

Несмотря на поражение Германии в Первой мировой войне, немецкая физика продолжала оставаться самой передовой в мире: ученые из Германии чаще своих коллег из других стран получали Нобелевские премии, главные открытия совершались в их лабораториях, к ним ехали учиться физики со всего мира. Вслед за открытием общей теории относительности Эйнштейна и квантовой теории устройства атома Бора настала пора квантовой механики — ее разработкой занимались немец Вернер Гейзенберг из Мюнхена и австриец Эрвин Шредингер, позже перебравшийся в Берлин. Однако приход к власти Гитлера и изданные им расовые законы против госслужащих сделали то, что было не под силу революции 1918 года, голоду и гиперинфляции начала 1920-х годов, — подорвали немецкую науку.

Германия в кризисе

В июне 1922 года в немецком Геттингене прошел «фестиваль Бора» — в течение 10 дней знаменитый датский физик (мы рассказывали о нем в одном из наших предыдущих материалов) прочитал серию лекций по теории атома, за создание которой позже в том же году удостоился Нобелевской премии. Среди слушателей были профессор кафедры физики Мюнхенского университета Арнольд Зоммерфельд и его 21-летний студент Вернер Гейзенберг. «Геттинген, прекрасная летняя погода <…> восхищенные студенты, заполнившие большую часть аудитории <…> и пустой желудок, что было обычно в те дни для студента четвертого семестра», — описывал позже Гейзенберг свою первую встречу с Бором. Вероятно, слова про пустой желудок не были фигурой речи — после поражения в Первой мировой войне Германия оказалась в тяжелом кризисе.

Осенью 1918 года капитулировали все союзники Германии, и, хотя война все еще шла на чужой территории, стало ясно, что победить в ней не удастся. С августа немецкая армия отступала под ударами французских, британских и американских войск. Четвертого ноября в Киле началась революция, в результате которой кайзер Вильгельм II отрекся от престола и власть перешла к правительству под руководством социал-демократа Фридриха Эберта. Одиннадцатого ноября Эберт заключил перемирие, обозначившее поражение Германии в войне. Шестого февраля 1919 года в Веймаре открылось Учредительное собрание, которое должно было разработать демократическую конституцию Веймарской республики и утвердить условия мирного договора.

Двадцать девятого июня 1919 года, через месяц после солнечного затмения, подтвердившего общую теорию относительности Альберта Эйнштейна, был подписан Версальский мирный договор. Его условия были исключительно тяжелыми и унизительными для Германии. Ее объявили главной виновницей мировой войны, лишили территории площадью 65 тысяч квадратных километров, на которой проживало около 7 миллионов человек, и всех колоний. Численность германских армии и флота была жестко ограничена, новой республике запретили иметь боевую авиацию и подводные лодки, Рейнская область на западе Германии была демилитаризована и оккупирована войсками союзников.

Германию также обязали выплатить победителям репарации в размере 132 миллиардов золотых марок (примерно 440 миллиардов долларов в ценах 2018 года), что легло непосильным бременем на ослабленную войной экономику. Репарации стали одной из причин гиперинфляции, разразившейся в 1922 и 1923 годах, когда цены росли в среднем на 322 процентов в месяц. В январе 1923 года хлеб стоил 700 марок, в мае — 1200, в июле — 100 тысяч, 2 миллиона — в сентябре, 670 миллионов — в октябре и, наконец, 80 миллиардов марок — в ноябре.

В 1924 году правительству удалось справиться с инфляцией и с помощью американских кредитов и временной заморозки выплат репараций запустить экономический рост. Тем не менее, унизительный мирный договор и послевоенный кризис серьезно подорвали авторитет Веймарской республики у немцев.

Рождение квантовой механики

Защитив диссертацию в 1923 году, Вернер Гейзенберг перебрался из Мюнхена в Геттинген, где под руководством директора Института физики Макса Борна начал работать над квантовой теорией. Борн вспоминал: «Когда он приехал, он выглядел, как простой крестьянский парень с короткими светлыми волосами, ясными глазами и приятным выражением лица <…> Его невероятные скорость и острота восприятия всегда позволяли ему делать колоссальный объем работы без особых усилий».

В квантовой физике, бурно развивавшейся перед войной, наметился застой: модель атома Нильса Бора хорошо описывала водород и некоторые другие похожие на него атомы, но уже больше десяти лет попытки обобщить ее для большинства элементов таблицы Менделеева, хотя бы для следующего за водородом гелия, оканчивались неудачей. В основном, физики думали о том, как модифицировать орбиты, по которым электроны движутся вокруг ядра в модели Бора.

Арнольд Зоммерфельд, мюнхенский руководитель Гейзенберга, в частности, рассмотрел в дополнение к круговым эллиптические орбиты, и это значительно улучшило согласие теории и результатов экспериментов для спектра водорода (то есть набора частот света, которые могут быть излучены), но не решило проблему гелия. Спектроскопия позволяла с большой точностью установить, какие энергии возможны у электронов в атоме (напомним, что частота ν кванта света связана с энергиями, которыми электрон обладал до и после излучения hν=E_до-E_после), а вот проследить за траекториями движения электронов экспериментально было невозможно.

Гейзенберг решил отказаться от описания ненаблюдаемых траекторий и сосредоточился на наблюдаемых энергиях. И это принесло плоды! Работая то в Геттингене с Борном, то в Копенгагене с Бором, он предложил новый подход для предсказания возможных энергий электронов внутри атомов. Окончательный прорыв был сделан в одиночестве на маленьком острове Гельголанд в Северном море, где молодой физик восстанавливался после сенной лихорадки. После возвращения в Геттинген летом 1925 года 24-летний Гейзенберг с помощью Борна и математически одаренного аспиранта Паскуаля Йордана сформулировал положения матричной механики — сложной и довольно абстрактной теории, которая с помощью бесконечных матриц позволяла описывать явления в микроскопических системах, таких как атомы и молекулы.

Матричная механика оказалась не единственным способом решить проблемы атомной физики. Современная физика началась с утверждения Макса Планка о том, что свет следует рассматривать не только как электромагнитную волну, но и как поток дискретных частиц, квантов. В 1923 году французский ученый Луи де Бройль предложил логичное, но еще более революционное обобщение: любой микроскопической частице, в частности электрону, надо поставить в соответствие некоторую волну, частота которой определяется энергией точно так же, как и в случае квантов света: E=hν.

В 1926 году австриец Эрвин Шредингер, пользуясь идеей де Бройля, открыл волновую механику — альтернативный гейзенберговскому способ описания микроскопических систем, столь же успешно позволяющий предсказывать возможные значения уровней энергии электронов в атоме и спектры, но при этом более наглядный и использующий привычный физикам того времени математический аппарат. Интересно, что, в отличие от Гейзенберга, Шредингер сделал свое открытие в обществе некоей «юной подруги», с которой, отдельно от жены Аннемари, проводил рождественские праздники и которой посвятил издание своих основополагающих статей по волновой механике. У Аннемари, в свою очередь, был роман с коллегой мужа, физиком-теоретиком Германом Вейлем.

В следующем году англичанин Джордж Патжет Томсон, сын первооткрывателя электрона Дж. Дж. Томсона, а также американцы Клинтон Дэвиссон и Лестер Джермер экспериментально продемонстрировали волновые свойства электронов в экспериментах, напоминающих опыт Юнга, подтвердивший волновую природу света.

В том же 1927 году Гейзенберг сформулировал знаменитое соотношение неопределенностей: mΔvΔx ≥ h/4π. Оно означает, что у микроскопической частицы невозможно одновременно точно измерить ее положение и скорость — чем меньше неопределенность в положении Δx, тем больше неопределенность в скорости Δv, и наоборот. Поскольку постоянная Планка, стоящая в правой части неравенства, очень мала (~10^-34), заметные ограничения соотношение неопределенностей накладывает только на микрочастицы с малой массой m. Но это ограничение принципиальное, оно не является, например, следствием несовершенства измерительных приборов. Дело в том, что одновременно найти положение и скорость частицы нельзя, для этого надо провести два разных эксперимента. При каждом измерении прибор взаимодействует с исследуемой системой и влияет на нее, причем чем точнее измерение, тем сильнее влияние, даже в случае с идеальным прибором. Поэтому точное измерение положения очень сильно изменит скорость частицы, из-за чего измерить ее начальную величину будет невозможно.

Отсюда ясно, почему отказ от орбит, по которым электроны движутся вокруг ядра, был так важен. Если невозможно одновременно определить положение и скорость частицы, значит, у нее вообще нет траектории. Попытка изобразить ее потребует точного измерения положения частицы в последовательные моменты времени, но каждое измерение положения сильно увеличит неопределенность скорости, а значит, в следующий момент времени частица может оказаться где угодно. Никакой гладкой линии, к которой мы привыкли при описании движения в классической физике, не получится.

После открытий Гейзенберга и Шредингера перед физиками возникли два принципиальных вопроса: какая механика, волновая или матричная, правильная, и какой смысл имеет введенная Шредингером волновая функция? На первый вопрос практически сразу ответил сам Шредингер, показав, что оба подхода эквивалентны и позволяют получать одинаковые результаты при помощи разной математической техники. Ответ на второй вопрос сформулировали Гейзенберг, Бор и Борн в рамках копенгагенской интерпретации квантовой механики: квадрат волновой функции определяет вероятность нахождения частицы в той или иной точке пространства.

Копенгагенская интерпретация подчеркивает принципиальное отличие классической физики от квантовой: в первой можно теоретически предсказать и экспериментально измерить любую физическую величину, во второй часто можно лишь определить вероятность того, что величина примет то или иное значение (например, положение электрона в атоме). Это было трудно принять даже самым блестящим ученым. Эйнштейн много лет спорил с Бором, доказывая, что квантовая механика еще не завершена и в полной теории можно будет однозначно определять значения всех физических параметров: «Я уверен, что Бог не играет в кости!» (На это Бор якобы ответил: «Эйнштейн, не указывайте Богу, что ему делать!»)

Шредингер также долго не принимал копенгагенскую интерпретацию, и даже предложил известный мысленный эксперимент с котом, который подтверждал бы ее нелепость. Сложно было и непосредственным авторам. Гейзенберг вспоминал: «Обсуждения с Бором тянулись много часов до глубокой ночи и ничем не заканчивались. После этого я в одиночестве шел гулять в соседний парк и спрашивал себя снова и снова: «Может ли природа быть настолько абсурдной, как мы видим в этих атомных экспериментах?»

Тем не менее, было ясно, что квантовая механика способна описать огромный класс явлений микромира. Луи де Бройль получил Нобелевскую премию в 1929 году, Гейзенберг — в 1932, Шредингер — в 1933, Дж. П. Томсон и Дэвисон — в 1937 и, наконец, Борн — в 1954.

Вручение премии Вернеру Гейзенбергу и Эрвину Шредингеру состоялось в один день, 10 декабря 1933 года. Вместе с ними Нобелевским лауреатом стал англичанин Поль Дирак. В 1928 году ему удалось придумать уравнение для описания электрона, которое одновременно учитывало обе революционные физические теории XX века: квантовую механику и теорию относительности. Важным критерием оценки физической теории для Дирака была ее математическая красота («Физические законы должны отличаться математической красотой», — сформулировал он в 1956 году на лекции в МГУ). Очень элегантное математически уравнение Дирака предсказывало, что, помимо отрицательно заряженных электронов, должны существовать такие же по массе, но положительно заряженные антиэлектроны, или позитроны. Это ставило уравнение Дирака под сомнение, поскольку никаких частиц, кроме электрона и протона, наука тогда не знала. В 1932 году американский экспериментатор Карл Андерсон обнаружил позитроны в космических лучах, научное кредо Дирака было триумфально подтверждено.

Итак, кризис, в котором оказалась Германия после поражения в войне, не особенно поколебал ее статус мирового научного лидера. Важнейшие открытия, несмотря на ограниченность финансирования, делались в немецких университетах и институтах Общества кайзера Вильгельма. Помогали гранты от частных американских фондов (в частности, фонд Рокфеллера оплачивал поездки Гейзенберга в Копенгаген) и немецкой промышленности, правительство также осознавало важность поддержки науки. С 1918 по 1933 год немцы получили шесть из 18 Нобелевских премий по физике и восемь из 15 по химии. Германия привлекала ведущих ученых со всего мира: в 20-е годы «отец» американской атомной бомбы Роберт Оппенгеймер, будущие нобелевские лауреаты Поль Дирак из Англии, Энрико Ферми из Италии и Лев Ландау из СССР приезжали в Геттингенский университет, чтобы работать с Максом Борном и Вернером Гейзенбергом над созданием квантовой механики. В 1927 году в Германию переехал Эрвин Шредингер, получивший предложение стать профессором теоретической физики в Берлинском университете после ухода Макса Планка на пенсию.

Гитлер приходит к власти

Биржевой крах в США 24 октября 1929 года обозначил начало Великой депрессии и мирового экономического кризиса. Кризис тяжело ударил по не до конца восстановившейся немецкой экономике, сильно зависевшей от американских инвестиций. Безработица в Германии к 1932 году достигла 32 процентов, люди все меньше верили в то, что правительство Веймарской республики способно справиться с ситуацией. Идея о том, что только «твердая рука» сможет навести порядок, стремительно набирала популярность, а с ней росла и доля голосов за Национал-социалистическую рабочую партию во главе с Адольфом Гитлером. Кроме «твердой руки» Гитлер обещал ликвидировать последствия «Версальского диктата», расширить жизненное пространство для растущего народа Германии и очистить германскую территорию от засоряющих ее «инородцев», прежде всего евреев.

30 января 1933 года президент Пауль фон Гинденбург назначил Гитлера канцлером. 28 февраля был выпущен декрет «О защите народа и государства», отменивший основные гражданские свободы: слова, собраний и печати, тайну переписки, — а также разрешивший заключение в тюрьму без суда. Начались аресты членов Коммунистической партии Германии. Пятого марта на выборах в Рейхстаг НСДАП получила большинство (43,9 процента) голосов. С учетом того, что все избранные коммунисты были арестованы или находились в бегах, Гитлер с союзниками из других националистически партий полностью захватил парламент. 24 марта Рейхстаг разрешил правительству самостоятельно принимать любые законы, в том числе противоречащие конституции. Четырнадцатого июля все партии, кроме НСДАП, были объявлены вне закона. Гитлер получил абсолютную власть.

Немецкие ученые, традиционно придерживавшиеся правых взглядов и сильно зависевшие от государственной поддержки, восприняли это в целом позитивно. Казалось, что Гитлер быстро и жестко покончит с повседневными неурядицами и можно будет сосредоточиться на исследованиях.

Через две недели после самоустранения парламента, 7 апреля 1933 года, Гитлер издал «Закон о восстановлении профессионального чиновничества», запретивший евреям работать на гражданской службе, то есть, в том числе, в школах, университетах и институтах кайзера Вильгельма. Множество ученых мгновенно оказалось без работы, единственным выходом для них осталась эмиграция. Найти столько свободных академических позиций одновременно, конечно, было очень трудно. Арнольд Зоммерфельд все лето 1933 года посвятил поиску работы за границей для коллег-евреев. Кого-то временно принял в Копенгагене Нильс Бор. В Великобритании под председательством Эрнеста Резерфорда был создан Совет помощи научным сотрудникам, организовавший переезд 1500 ученых, еще 1150 человек эмигрировали в США.

Многие немецкие ученые восприняли изгнание евреев с энтузиазмом, в том числе из-за внезапно открывшихся карьерных перспектив. В ответ на недоумение английского коллеги: «Как можно занимать освободившиеся таким образом места?» — Карл Фрейденберг, известный профессор химии из Гейдельберга, ответил: «Есть приказы, с которыми ты просто должен согласиться. Я абсолютно уверен, что было необходимо исцелить тело немецкого народа, и это мнение, с которым, вероятно, почти никто не будет спорить. Способ, которым это было сделано, не может быть предметом долгих споров в этой стране просто потому, что есть приказы, и совершенно не важно, какой точки зрения придерживается отдельная личность».

Конечно, далеко не все руководствовались такой логикой. Макс Планк, например, опасался, что если сегодня 30 профессоров выразят протест, то завтра появится 150 человек, выражающих горячую солидарность с Гитлером, просто чтобы получить их работу.

Фармаколог Отто Крайер отказался от позиции профессора в Дюссельдорфской медицинской школе, мотивировав это в письме в Министерство науки, искусства и культуры в следующих словах: «Я считаю исключение еврейских ученых несправедливым и не могу понять его необходимость, поскольку оно объясняется причинами, которые лежат вне науки <...> Если я приму приглашение занять такую позицию, как в Дюссельдорфе, то окажусь в психологическом стрессе, что не позволит мне работать с радостью и самоотверженностью, необходимыми для качественного преподавания». Министерство запретило Крайеру работать в каком бы то ни было немецком университете, и он эмигрировал в 1934 году.

Переехать в Англию решил и Эрвин Шредингер, не имевший еврейских корней, но понимавший, что политика в Германии не оставит науку в покое. С учетом особенностей своего брака он настоял на том, чтобы место его ассистента в Оксфордском университете было предоставлено Артуру Марху, жена которого в тот момент была любовницей Шредингера, чем шокировал оксфордское общество.

В Законе о восстановлении профессиональной гражданской службы было сделано исключение для евреев, которые служили в немецкой армии во время Первой мировой войны. Это создавало иллюзию того, что полной катастрофы удастся избежать, и Гейзенберг в письме Максу Борну выражал надежду, что раз ни сам Борн, ни Джеймс Франк (нобелевский лауреат, получивший премию за эксперименты по квантовой физике) не подпадают под закон, то политическая революция совершится без особенного вреда для геттингенской физики. Тем не менее, почти никто, включая Борна и Франка, не посчитал возможным остаться, когда увольнениям стали подвергаться их более молодые коллеги, а в университетах студенты начали оскорблять профессоров.

Макс Планк, в тот момент президент Общества кайзера Вильгельма, пытался смягчить катастрофу. На аудиенции у Гитлера он попробовал объяснить, что существуют «полезные евреи», для которых надо сделать исключение, иначе они будут приносить пользу иностранным государствам. Он привел в пример своего друга Фрица Габера, христианина, немецкого патриота, лауреата Нобелевской премии и героя Первой мировой войны: он руководил разработкой химического оружия и его применением на поле боя, а также изобрел способ фиксации атмосферного азота, что дало возможность производить боеприпасы и удобрения в условиях недостатка селитры из-за блокады. После войны он потратил много сил на попытки (безуспешные) выделения золота из морской воды, чтобы помочь Германии выплатить репарации. Габер, директор Института физической химии кайзера Вильгельма, протестовал против увольнения своих сотрудников... — но Гитлер не стал слушать Планка. Габер был абсолютно раздавлен («Мне горько, как никогда раньше, я только сейчас понял, в какой огромной степени был немцем») и ушел в отставку. Он принял предложение Хаима Вейцмана возглавить научно-исследовательский институт в Палестине, но умер по дороге туда в 1934 году.

Как ни ужасно, но можно сказать, что еврейским ученым повезло — нацистские преследования ударили по ним в первую очередь, и они смогли покинуть Германию без особенных проблем. В 1935 году нюрнбергские расовые законы лишили евреев гражданства Германии и ввели уголовное наказание за браки и секс между евреями и арийцами. Евреи последовательно выключались из немецкой общественной жизни: детям было запрещено посещать государственные школы, врачам — лечить немцев, у бизнесменов отбирали предприятия. Все больше евреев понимало, что нужно уезжать из Германии, однако другие страны не горели желанием принимать еврейских иммигрантов. «Кажется, весь мир разделился на две части: места, где евреи не могут жить, и места, куда евреи не могут въехать», — писал в 1936 году Хаим Вейцман. Кроме того, налог на выезд вырос с 25 процентов от всего имущества в 1933 году до 96 процентов в 1938-м, беженцы должны были уезжать абсолютно нищими.

После того, как 1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война, ситуация стала катастрофической, и в эту катастрофу попали не только евреи, оставшиеся в Германии, но и граждане оккупированных стран. Летом 1939 года Джозеф Ротблат, 31-летний польский физик-ядерщик еврейского происхождения, получил стипендию для работы в университете Ливерпуля. В конце августа он уехал в Англию, а его жена Пола осталась в Варшаве восстанавливаться после операции по удалению аппендицита. Она должна была последовать за мужем через несколько дней, но война не позволила этого сделать, а попытки вывезти ее через Бельгию, Италию и Данию (при посредничестве Нильса Бора) оказались тщетными. Пола погибла в концентрационном лагере Майданек, Ротблат никогда больше не женился.

После погрома

Приход нацистов к власти вдохнул новую жизнь в арийских физиков Филипа Ленарда и Йоханесса Штарка, о которых мы уже рассказывали. Штарк провозгласил, что в науке, как и в остальных областях жизни Германского рейха, должен действовать Fuhrerprinzip, и при активной поддержке Ленарда пытался назначить себя фюрером немецкой науки. Этому активно и небезуспешно противодействовал один из ближайших учеников Планка Макс фон Лауэ, который, в частности, заблокировал прием Штарка в действительные члены Прусской академии наук.

Лауэ оказался единственным из оставшихся в Германии крупных физиков, который открыто высказывался против нацистской политики по отношению к ученым. На его стороне были немецкое происхождение, Нобелевская премия по физике за 1915 год, авторитет среди коллег и бесспорный патриотизм. В 1933 году он выступил на заседании немецкого физического общества с речью о преследовании Галилея за его поддержку теории Коперника. Намек на борьбу арийской физики и государства против еврейских ученых, Эйнштейна и теории относительности был более чем прозрачен. После смерти Габера Лауэ вместе с Планком и Отто Ганом организовали вечер его памяти, несмотря на прямой запрет министерства образования. Кроме этого, Лауэ непублично помогал уволенным еврейским физикам в поиске работы за границей и даже перевез на своей машине в Чехословакию одного из коллег, считавшего, что ему грозит опасность. Ходил анекдот, что Лауэ якобы завел привычку повсюду ходить с большими пакетами в обеих руках, чтобы иметь повод не отвечать на нацистский салют.

В 1934 году Макс Планк в качестве президента Общества кайзера Вильгельма должен был выступить на открытии Института металлов в Штутгарте. Затаив дыхание, аудитория ждала, начнет ли он свою речь с нацистского приветствия. По свидетельству очевидца, Планк дважды поднимал правую руку наполовину и опускал ее, и только на третий раз вскинул ее и произнес: «Хайль Гитлер». Планк считал, что не может поступить иначе и поставить под удар все Общество кайзера Вильгельма. Он также уговаривал коллег вместе переждать трудные времена, не покидать Германию и не обескровливать немецкую физику.

В августе 1934 года умер президент Германии Пауль фон Гинденбург, и Гитлер организовал референдум по объединению постов канцлера и президента, чтобы формально утвердить свою неограниченную власть. Штарк попытался собрать подписи немецких нобелевских лауреатов под манифестом в поддержку Гитлера. Гейзенберг, Лауэ, Планк и Нернст отказались, настаивая на независимости науки от политики. Штарк отвечал им, что поддержка Гитлера — это не политика, а декларация поддержки немецкого народа фюреру.

Вскоре после этого было объявлено, что все немецкие госслужащие должны принести клятву верности Гитлеру. Гейзенберг полгода оттягивал церемонию. В письме матери он объяснил, как видит роль оставшихся в Германии ученых: «Я должен быть удовлетворен, тем, что в науке сохранились ценности, которые станут важными в будущем. Это, очевидно, единственное, что мне остается в нынешнем хаосе. Внешний мир действительно отвратителен, но работа прекрасна». Политика, конечно, не оставила Гейзенберга в покое.

В 1935 году был принят декрет, обязывавший профессоров уходить на пенсию в 65 лет. Арнольду Зоммерфельду было 66, и поэтому кто-то должен был заменить его на кафедре физики Мюнхенского университета. Зоммерфельд считал, что преемником должен стать его ученик Гейзенберг, самый заслуженный теоретик из тех, кто остался в Германии. Но Ленард и Штарк были категорически не согласны.

Они начали кампанию по дискредитации Гейзенберга, обвинив его в «наличии еврейского» духа из-за предпочтения теории эксперименту и поддержки теории относительности. «Эйнштейн исчез из Германии, но его друзья и поклонники продолжают его дело», — сокрушался Штарк в речи, произнесенной в Гейдельбергском университете. Нападки продолжились на страницах Volkischer Beobachter, партийной газеты НСДАП. Гейзенберг опубликовал в той же газете ответ, в котором терпеливо защищал теорию относительности. Пятнадцатого июля 1937 года в газете СС Das Schwarze Korps вышла статья Штарка «Белый еврей» в науке». В ней Штарк обвинял Эйнштейна, Габера, Планка и Зоммерфельда в том, что они не давали возможности настоящим немцам занимать научные должности. Гейзенберг был охарактеризован как «белый еврей».

«Если носителем еврейского духа является не расовый еврей, но немец, то он виновен вдвойне», — провозглашалось в начале статьи. Гейзенберга обвиняли в том, что он протащил статью, защищающую теорию относительности, в партийную газету, пытался привить министерству образования свои ложные взгляды, был против того, чтобы Гитлер стал президентом, и скрывал евреев в своем институте в Лейпциге. Более того, Штарк назвал Гейзенберга Осецким от физики. (Карл фон Осецкий был пацифистом и последовательным противником нацистов. После прихода Гитлера к власти он попал в концлагерь, а присуждение ему Нобелевской премии мира в 1935 году привело Гитлера в такую ярость, что фюрер запретил немецким ученым впредь принимать Нобелевские премии. Осецкий умер от туберкулеза в 1938 году). В конце статьи Штарка от лица редакторов газеты говорилось, что «белым евреям» не место в Германии.

Обвинения в газете СС — структуры, ведавшей тайной полицией и концентрационными лагерями, — были крайне серьезными. Речь шла уже не о том, достанется ли Гейзенбергу кафедра физики в Мюнхене, а о том, удастся ли ему вообще продолжить работу в Германии. «Вы знаете, что покинуть Германию будет для меня крайне болезненно, и я сделаю это, только если совсем не останется выбора. Но и жить здесь человеком второго сорта я не собираюсь», — писал он Зоммерфельду.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Дед Гейзенберга и отец главы СС Генриха Гиммлера были членами одно и того же туристического клуба, и поэтому мать Гейзенберга была знакома с матерью Гиммлера — обе они жили в Мюнхене. Летом 1937 года фрау Гейзенберг нанесла визит фрау Гиммлер и со словами «знаете, мы, матери, ничего не понимаем в политике, но знаем, что должны заботиться о наших мальчиках» передала ей письмо, в котором Гейзенберг просил Гиммлера лично во всем разобраться и защитить его от нападок.

СС начала расследование, которое включало присутствие сотрудников спецслужбы на лекциях в университете, допрос в подвале в штаб-квартире СС в Берлине (в присутствии двух сотрудников с опытом исследовательской работы в физике и математике) и даже проверку доноса, утверждавшего, будто Гейзенберг является скрытым гомосексуалистом (преступление, которое в нацистской Германии каралось концлагерем), а его брак является фиктивным (не подтвердился). В итоге Гейзенберг был признан благонадежным, а его работа — ценной для немецкой науки. Гиммлер запретил нападки в печати, но посоветовал разделять политические взгляды ученого и его исследования. Таким образом, современная физика, включая теорию относительности, была реабилитирована, но ссылаться на Эйнштейна и других еврейских физиков не следовало.

Кафедру в Мюнхене Гейзенберг так и не получил, она досталась инженеру Вильгельму Мюллеру, которой не опубликовал ни одной статьи по физике, зато был большим поклонником арийской науки. Тем не менее, влияние арийской физики пошло на спад, а Гейзенберг мог без помех продолжать работать в Лейпциге, а также представлять Германию на международных конференциях за границей.

«Единственная вещь, которую ни внешние, ни внутренние враги не смогли отнять у нас — это положение немецкой науки в мире», — заявлял Макс Планк на заседании Прусской академии наук в ноябре 1918 года. Действительно, наука в Германии без особых потерь пережила Первую мировую войну, однако приход к власти Гитлера стал для нее тяжелейшим испытанием. Пятнадцать текущих и будущих нобелевских лауреатов отправились в эмиграцию, страну покинула четверть всех физиков и половина всех физиков-теоретиков. В 1934 году Давид Гильберт, знаменитый математик из Геттингенского университета, оказался на банкете рядом с министром образования Бернардом Рустом. Тот поинтересовался, неужели Математический институт в Геттингене так уж страдает из-за изгнания евреев? «Страдает? — ответил Гильберт. — Его просто больше не существует».

Тем не менее, множество блестящих ученых продолжали работать в Германии, сохраняя и развивая наследие двух крупнейших революций в физике, квантовой механике и теории относительности. Первого сентября 1939 года, одновременно с нападением Германии на Польшу и началом Второй мировой войны, Управление вооружений организовало «Урановое общество», включавшее ведущих немецких физиков. Перед обществом, одним из лидеров которого стал Вернер Гейзенберг, была поставлена единственная задача: исследовать возможность применения атомной энергии в военных целях.

Евгений Гельфер