«Миф в слове и поэтика сказки. Мифология, язык и фольклор как древнейшие матрицы культуры»

Как миф и ритуал отражаются в языке и фольклоре? Есть ли разница между стыдом и срамом, грустью и печалью? Откуда в славянских языках взялась песье-волчья фразеология? В  монографии «Миф в слове и поэтика сказки. Мифология, язык и фольклор как древнейшие матрицы культуры» (издательство «Манн, Иванов и Фербер») фольклориста Софьи Агранович, написанной в соавторстве с лингвистом Евгением Стефанским, даются ответы на эти и другие вопросы, а также рассказывается об этимологии слов и происхождении литературных сюжетов. Предлагаем вам ознакомиться с фрагментом о том, кого в древности называли лютыми и как это слово связано с обрядовыми практиками.

«Пожалел волк кобылу...»

Генезис славянского концепта «лютость» и его история в славянских языках и культурах

Известная русская пословица Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву, по всей вероятности, довольно поздняя, потому что построена на ироническом отношении к возможности такой ситуации. Ирония, как известно, строится на отрицании некогда непреложных истин. Значит, древнейший смысл этой пословицы или по крайней мере словесной формулы, лежащей в основе первой ее части, следовало когда-то понимать буквально: лютый зверь действительно мог пожалеть добычу.

В этом смысле показательно, что слова с корнем *ljut в современных славянских языках передают как значение крайней злобности, жестокости, беспощадности, так и семантику жалости, сострадания. В современном русском языке слова с данным корнем имеют только первое из этих значений. Впрочем, в Словаре древнерусского языка XI–XIV веков у прилагательного лютыи наряду со значениями ‘свирепый’, ‘жестокий’ и подобными отмечено значение ‘вызывающий сострадание, достойный сожаления’, которое иллюстрируется следующим фрагментом из переводного памятника XIV века «Огласительные поучения Феодора Студита»: мужи жены старци престарѣи дѣтищи младеньци весь лютыи взрастъ [СДРЯ, IV, 488]. Поразительно, что лютым (т. е. вызывающим сострадание) возрастом названы не только дети, младенцы и старцы, но и взрослые, причем не только женщины, но и мужчины.

Думается, что как приписывание волку способности к пощаде, жалости, так и фиксация в качестве объекта такой жалости взрослых женщин и особенно мужчин связано с архаическими представлениями о тотеме и древнейшими формами мужских постинициационных ритуалов первобытного общества. Так, верования славян в так называемых волколаков (волков-оборотней) польский исследователь А. Гейштор объясняет инициациями молодежи, в процессе которых юноши «превращались» в . [69, 230].

У всех народов мира после обряда инициации юноши, прошедшие этот ритуал, сразу не допускались в культурное пространство поселения, а некоторое (иногда довольно длительное) время жили отдельно в лесу, в «диком поле», изолированным чисто мужским охотничье-воинским сообществом. Каждый член такого сообщества должен был осмысливать себя и регулировать свое исходя из того, что он является воплощением тотемного зверя.

Следы таких представлений устойчиво зафиксированы в фольклоре. Например, В. Я. Пропп в своей книге «Исторические корни волшебной сказки» высказывает мысль о том, что встречающееся в русской сказке сообщество семи братьев-богатырей, живущих в лесу в «большом доме», является отражением этой обрядовой практики [47, 52–154].

Для всех этих сообществ, зафиксированных как древними памятниками, так и этнографическими исследованиями — от античных до современных, — три основных признака: 1) изолированность от основного человеческого сообщества; 2) ограниченность в правах; 3) крайняя жестокость, носящая демонстративный характер.

Изолированность этих сообществ обусловлена пространственной оппозицией леса, «дикого поля» и культурного поселения. Эта оппозиция основана на традиционно мифологических противопоставлениях хаоса и космоса, смерти и жизни, дикости и культуры, зверя и человека. Таким образом, живущие в «диком поле» или в лесу ритуально мыслились как мертвецы, воплощения тотемного зверя, нелюди (волки, псы, медведи). По этим моделям и строилось их поведение.

Ограниченность в правах заключалась в том, что собственно мужчинами (мужами) они не были. Они были от-роками, то есть людьми, которым отказано в праве говорить (РЕЧИ) на племенных собраниях [см. 32, 90]. Они были лишены также и права на потомство (у некоторых народов дети, рожденные от «волков», не считались людьми и убивались сразу после рождения). Они не имели права и на полноценное мужское вооружение. Так, у древних спартанцев отроки-«волчата» не ставились в фалангу, а без шлемов и панцирей «стаей» бежали впереди нее, вооруженные лишь легким метательным оружием. В связи с этим характерен, на наш взгляд, поединок Давида и Голиафа. В его библейском описании особо акцентируется внимание на тяжелом вооружении и громадных размерах Голиафа, которому противостоит обнаженный и миниатюрный юный пастушок Давид, убивающий своего грозного противника камнем из пращи. Можно предположить, что этот сюжет восходит не только к эпической фиксации победы «своего» над «чужим» в неравном бою, но и отражает столкновение зрелого мужа и отрока-«волчонка».

Жестокость поведения «волчат» определялась как их пространственной вынесенностью за пределы структурированного, окультуренного космоса, фактически человеческого (родоплеменного) мира, так и животным (тотемным) статусом, причем тотемная идентификация и, возможно, самоидентификация были направлены на мифологизированный образ жестокого хищника. Этот тип жестокости, который В. Ю. Михайлин пытается определить как «боевое (песье, волчье) », нельзя назвать абсолютным повторением поведения зверя. Если «жестокость» зверя всегда вызывается внешними (природными) обстоятельствами и проявлением инстинктов, то этот тип жестокости обусловлен не столько природно, сколько социально, ритуально. Нередко до безграничной агрессивности юношей сознательно доводили путем магическо-религиозных испытаний и с помощью наркотических или токсичных средств. «Надевание шкуры хищника, — пишет А. Гейштор, — должно было изменять их психику, освобождая от человеческих норм поведения» [69, 230]. Таким образом производилась социально обусловленная смена идентификационных кодов.

На наш взгляд, этот вид жестокости вербализовался в славянских языках в словах типа лютый, лютость, лютовать. Соответствующие лексемы первоначально обозначали, по-видимому, как тип поведения, так и ритуальную причастность его носителя к тотемному хищнику. В связи с этим характерно, что словосочетанием лютый зверь в славянских языках могли называться и волк, и пес, и медведь, и даже лев и барс, а также змей. Нередко в разных вариантах фольклорных текстов эти животные взаимозаменяются, а иногда и . Возможно, это связано с первоначальным синкретизмом архаического тотемистического мифа. Кстати, поздний мифологический образ языческого бога Волха — противника Громовержца — соединяет в себе представления обо всех этих фигурах архаики.

По-видимому, «волчий» статус переживали юноши всех индоевропейских (и не только) народов. Так, Вяч. Вс. Иванов, анализируя культ волка у скандинавов, приводит древнеисландское слово vargr ‘волк-изгой’ как обозначение статуса человека, родственное славянским словам со значением ‘враг’, а иногда и ‘’ [25, 405]. Известен также скандинавский мужской союз bersekr ‘медвежьи шкуры’ [69, 230]. С. Б. Бернштейн приводит название кельтских племен, обитавших во II веке н. э. в северной части современной Чехии, — волки-тектосаги, этническое имя которых (valh, valch) лежит в основе хорошо известного ныне этнонима valah [12, 77].

Показательно и название одного из западнославянских племен — (т. е. потомки Люта, от лютъ ‘жестокий’). Чешский культуролог Л. Нидерле отмечал, что синонимом этого названия был этноним вильцы, т. е. ‘волки’ (ср. польск. wilk, устаревшая форма мн. ч. — wilcy) [41, 120–122].

Это племя историческими источниками как самый мужественный и самый воинственный народ.

Каждый первобытный человек, пережив «волчий» постинициационный период своей жизни, рано или поздно из «волчонка», «пса» становился мужем, преодолевал черту, отделявшую «дикое», «лютое» пространство от организованного, структурированного мира культуры, и приобретал новый статус. Став мужем (человеком), он навсегда исчерпывал свою маргинально-ритуальную враждебную противопоставленность миру культуры, а с ней и жестокость (лютость).

Однако разрушение родового общества, формирование крупных племенных объединений, а затем и воинских дружин раннего классового общества создало условия, при которых определенное количество мужского населения до конца жизни оставалось в положении отроков-«волчат», вечных или сезонных маргиналов, живущих за рамками культурного сообщества.

Подробнее читайте:
Агранович, Софья. Миф в слове и поэтика сказки. Мифология, язык и фольклор как древнейшие матрицы культуры / Софья Агранович, Евгений Стефанский. — Москва : МИФ, 2024. — 256 с. — (Архетип: русская культура).