«Банкроты и ростовщики Российской империи»: Частное кредитование во времена Толстого и Достоевского

В середине XIX века лишь немногие в Российской империи могли получить банковский кредит, но запросто могли обратиться к ростовщику. По мнению историка Сергея Антонова, практика неформального частного кредитования затрагивала все аспекты жизни людей и служила фундаментом для системы частной собственности и общественного строя. В книге «Банкроты и ростовщики Российской империи: Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского» (издательство «НЛО»), переведенной на русский язык Николаем Эдельманом, он использует материалы судебных дел 1850–1860-х годов, чтобы рассказать, как респектабельность, успех, социальное и семейное положение влияли на институт частного кредитования и на какие юридические нормы он опирался. Предлагаем вам ознакомиться с фрагментом, посвященным юридической стороне банкротства, условиям приостановки платежей по кредиту и полному списанию долгов.

Крах как предмет торга: культура банкротства

«Банкрот» (1849), первая пьеса Александра Николаевича Островского, стала и первым литературным изображением на должном художественном уровне традиционного русского купечества, моментально обеспечив автору уже не покидавшую никогда его известность. Один из героев пьесы, старый купец Самсон Большов, объявляет себя банкротом с тем, чтобы передать свое процветающее дело хитрому и коварному зятю, не выплачивая своих долгов, но собираясь на деле остаться во главе предприятия. В пьесе изображается новый мир коммерции, основанный на своекорыстии и формальных правовых нормах. Он нарождается рядом со старой культурой торговли, основанной на доверии и родственных связях, для которых юридические формальности лишь служили дополнением. Критики Островского, делая упор на приписываемой традиционному купечеству аморальности, упускают из виду тот факт, что в мире Большова признан и практикуется институт банкротства — ключевой элемент капиталистических преобразований, согласно любым представлениям.

Подобно своим английским, французским или — после 1898 года — американским коллегам, русские купцы считали, что опасность мошенничества уравновешивается возможностью принять меры к упорядоченному разделу активов должника, которого, в свою очередь, стимулировала к сотрудничеству перспектива списания долгов, позволявшая начать дело сначала. В анонимной брошюре, изданной в 1848 году в Петербурге, утверждалось, что в 49 из 50 случаев банкротства кредиторы были готовы пойти на полное списание долгов, в то время как, по мнению автора, лишь в 1 случае из 50 налицо действительно была какая-либо неудача, которая могла служить основанием для прощения задолженности. Таким образом, движителем сюжета у Островского служит не столько вероломство Большова, сколько тот прозаический факт, что его зять, ставший формальным владельцем его собственности, готов возместить лишь 10 процентов долгов Большова, в то время как кредиторы требуют от него более принятой величины 25 процентов^*.

Реальные истории о банкротстве купцов и дворян именно благодаря этому элементу — переговорам и состязательности — содержат очень яркие детали, касающиеся российской культуры кредита. Списание долгов при банкротстве было институционализовано в России в 1800 году, примерно тогда же или даже несколько раньше, чем в большинстве основных правовых систем. Однако, как в случае большинства других юридических и административных практик в России XIX века, применение этой меры в удивительно высокой степени зависело от усмотрения частных лиц — в данном случае кредиторов, заседавших в конкурсных управлениях.

Заемщики, утратившие доверие кредиторов, должны были сдать оставшиеся у них активы, а затем дать показания, объяснив свою неудачу. Такие показания, как правило, содержали постановочный и даже драматический элемент, обычно нехарактерный для российских судебных процедур до реформы 1864 года. После этого кредиторы, входившие в состав конкурсов, принимали решение о возможности списания долгов, впоследствии утверждаемое судом. Разумеется, это решение зачастую диктовалось существованием обстоятельств, признанных неподконтрольными заемщику, или, наоборот, мошенническими действиями, например сокрытием имущества или счетных книг. Не менее существенно, однако, и то, что кредиторов мотивировала возможность договориться о частичном погашении долга, а это могло заставить их закрыть глаза на очевидное мошенничество. Возможность прощения долгов, по сути, играла роль дополнительного фактора в ходе внесудебного торга между должником и его кредиторами, стремившимися по возможности вернуть свои инвестиции, в случае необходимости прибегая к угрозе отправить должника в долговую тюрьму или даже привлечь его к уголовному суду и предлагая возможность списания долгов банкрота в качестве награды за сотрудничество.

В российской юридической практике XIX века уравновешивались два подхода к долгу, существовавшие, сталкиваясь друг с другом, на Западе по меньшей мере с XVIII века. Более старая точка зрения предполагала, что причиной несостоятельности являются безнравственность и безрассудство должника, в то время как согласно новому подходу, сначала проявившемуся на практике, но со временем закрепившемуся и в законодательстве, риск неудачи частично перекладывался на кредиторов, если неплатежеспособность была вызвана обстоятельств неподвластными должнику. В Западной Европе и Северной Америке отношение к должникам на протяжении XVIII и начала XIX века постепенно уходило от признания долгов и банкротства проявлением безнравственности, с которым следовало бороться при помощи суровых законов. Несмотря на то что повседневные долговые отношения по-прежнему опирались на личные знакомства и традиционные представления о чести и достойном поведении, наряду с этим складывался консенсус, объявлявший долги необходимыми и даже полезными для коммерции и подходивший к неплатежеспособности в первую очередь как к экономической неудаче, а не как к моральному проступку. Из этого следовало, что лица, принимавшие на себя риск в торговых предприятиях, больше не должны были наказываться в случае неудачи.

Так, на смену английским законам о банкротстве, возникшим в раннее Новое время и носившим карательный характер, пришли уставы 1825 и 1849 годов, в большей мере защищавшие неплатежеспособных коммерсантов, и устав 1869 года, распространявший защиту в случае банкротства и на тех, кто не занимался торговлей. Французский закон от 1807 года был суров к должникам, в первую очередь имея своей целью дать кредиторам возможность выявить, арестовать и разделить активы должников, вследствие чего на практике нормой стали добровольные соглашения между кредиторами и должниками. В дальнейшем законодательство стремилось исправить этот перекос и в какой-то мере защитить и должников.

Следствием новых европейских законов о банкротстве стало то, что должники, проявлявшие склонность к сотрудничеству, могли рассчитывать на полное списание их долгов и начать дело с чистого листа, не ощущая суровых правовых санкций и практически не сталкиваясь с общественным неодобрением. Впрочем, должники по-прежнему считали, что их положение ограничивает их личную независимость как граждан. Что же касается лиц, чьи долги были слишком малы, чтобы на них распространялась защита в случае банкротства — представителей беднейших и трудящихся классов, — к ним все чаще относились не как к объектам благотворительности, а как к преступникам, которых нужно преследовать и наказывать^**.

В Российской империи шли более-менее аналогичные процессы. В эпохальном Соборном уложении 1649 года не предусматривалось списания долгов при банкротстве и не уточнялось, каким образом следует делить активы должника, однако содержалось требование о приостановке платежей на срок до трех лет в тех случаях, когда причиной упадка являлись пожар, наводнение или нападение разбойников; после этого должника все равно ожидали все негативные последствия, включая закрепощение. Хотя первый Устав о банкротах был принят в России в 1740 году, в реальности он так и не вступил в силу, и во второй половине XVIII века процедуры банкротства определялись несколькими разрозненными указами. Важный сенатский указ 1767 года ориентировался на голландское коммерческое правило и возлагал бремя принятия решений на большинство кредиторов, которым причиталась основная часть задолженности. В 1784 году это правило было уточнено и решающее слово в совете по банкротству стало принадлежать меньшинству кредиторов, являвшихся держателями большинства долговых обязательств. Полноценный Устав о банкротах был принят в 1800 году; таким образом, в этом отношении Российская империя шла в ногу с общими западными тенденциями. Несколько видоизмененный вариант этого устава, принятый в 1832 году, оставался в силе до 1917 года лишь с незначительными изменениями.

Российское право определяло банкротство как неспособность полностью выплатить свои долги. В число других признаков банкротства входило личное признание должника или бегство. С технической точки зрения это определение могло превратить в банкротов буквально всех купцов и владельцев собственности и, соответственно, весь режим банкротства оказывался в полной зависимости от степени доверия со стороны кредиторов. Человек, погрязший в долгах, мог годами оставаться в деле, и, наоборот, лицо, объявленное банкротом, по современным стандартам могло быть полностью платежеспособным. Дворяне-помещики, формально не являвшиеся несостоятельными, могли обратиться к властям с прошением о создании особой «посреднической комиссии», призванной произвести упорядоченный раздел активов должника.

Несмотря на то что в России шли дискуссии о том, следует ли распространять процедуры банкротства на дворян, здесь не наблюдалось ни массового сопротивления, ни чего-либо подобного разделявшейся многими в Англии позиции сэра Уильяма Блэкстона, согласно которой лишь коммерсанты могли быть объявлены неплатежеспособными по не зависящим от них при чинам, в то время как всех прочих до неплатежеспособности могла довести только их бесчестность. Как и в других крупных правовых системах, в русском праве содержались отдельные положения, касавшиеся коммерческого и некоммерческого банкротства, но при наличии относительно четкой системы общественных сословий попытка провести грань между коммерческим и некоммерческим банкротством была сопряжена с особыми затруднениями, если некоммерческие долги были накоплены купцами, а коммерческие долги — представителями других сословий. В 1846 году этот момент был уточнен и правила о коммерческом банкротстве были распространены на представителей всех сословий, если у них имелись свидетельства на право заниматься торговлей. Наконец, еще один юридический вопрос — тоже не уникальный для России — заключался в том, какого рода деятельность можно было считать торговлей. Согласно Габриэлю Шершеневичу, ведущему специалисту по коммерческому праву в Российской империи, юридический консенсус гласил, что торговля не обязательно означала участие в серии сделок; для того чтобы считаться торговцем, было достаточно продемонстрировать намерение заняться торговлей, например путем покупки товаров в кредит с намерением их дальнейшей перепродажи.

Кроме того, закон от 1800 года устанавливал три рамочных типа банкротства, уже присутствовавших в созданных в XVIII веке проектах устава: «нечаянное», «неосторожное» и «злонамеренное». Эти категории присутствовали и во французском законе о банкротстве XIX века, где выделялись faillite, banqueroute simple и banqueroute frauduleuse. По умолчанию полагалось считать неплатежеспособного должника банкротом «по неосторожности», специально не обосновывая этого, в то время как несостоятельный должник, желавший добиться списания своих долгов, должен был доказать наличие внешних обстоятельств, помешавших ему расплатиться с кредиторами. Полное списание долгов можно было обосновать стихийным бедствием, вражеским вторжением, смертью или «мотовством» приказчиков, а также «нечаянным другим упадком или банкротством, чрезвычайным упадением цены товаров, ежели будет доказано, что в одно время упала на товары цена и у других… и прочими теми обстоятельствами, которых нельзя ему было отвратить». И наоборот, если выяснялось, что должник скрыл собственность, которая могла быть использована для погашения долга, или прибег к какому-либо иному мошенничеству, банкротство считалось «злонамеренным», что автоматически влекло за собой уголовное преследование. В отличие от ростовщичества злонамеренное банкротство наказывалось ссылкой в Сибирь. Определения кредиторов рассматривались в Коммерческом суде и нередко выливались в тяжбы, особенно в тех случаях, когда их оспаривали кредиторы, недовольные решением большинства.

Подробнее читайте:
Антонов, С. Банкроты и ростовщики Российской империи: Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского / Сергей Антонов; авториз. пер. с англ. Николай Эдельман, науч. ред. пер. М. Лавринович. — М.: Новое литературное обозрение, 2022. — 504 с.: ил. (Серия Historia Rossica)