Академик Андрей Зализняк — самый известный российский лингвист нашего времени. Отечественная наука обязана ему исследованием новгородских берестяных грамот, созданием «обратного» грамматического словаря и доказательством подлинности «Слова о полку Игореве» — и все это лишь малая часть его выдающихся открытий. О некоторых из них можно прочесть в некрологе Александра Пиперски: Андрея Зализняка не стало 24 декабря 2017 года. А совсем недавно в издательстве «Индивидуум» вышла книга «Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников» — первая биография легендарного лингвиста, написанная его ученицей и другом Марией Бурас. N + 1 предлагает своим читателям ознакомиться с фрагментом, посвященным обнаружению новгородского кодекса и тому, как ради его прочтения Андрей Зализняк пожертвовал своим зрением.
«13 июля 2000 года в ходе археологических раскопок в Новгороде, ведущихся под руководством В. Л. Янина, из напластований 1-й четверти XI века была извлечена уникальная находка — кодекс (триптих) из трех навощенных дощечек с сохранившимся на воске текстом. Четыре внутренние поверхности, покрытые воском, служат страницами кодекса, две внешние — обложками. <…> Кодекс содержит два рода текстов: 1) основной текст (два псалма) — легко и надежно читаемый (за вычетом отдельных букв) текст на воске; 2) „скрытые“ тексты (псалмы и другие сочинения религиозного характера) — восстанавливаемые с чрезвычайным трудом и без полной надежности; это тексты, непосредственно процарапанные по дереву или сохранившиеся в виде слабых отпечатков на деревянной подложке, возникавших при письме по воску. Общая длина скрытых текстов во много раз больше, чем длина основного текста, — пишет А. А. Зализняк в 2003 году. — Новгородский кодекс оказался совершенно уникальным памятником, где на крайне ограниченном пространстве из четырех страниц нагромождены следы целой серии интереснейших древних текстов. Но доступ к этим текстам беспрецедентно труден. <…> Новгородский кодекс представляет собой род палимпсеста.
Однако от обычных палимпсестов (где наложено друг на друга два-три текста, изредка несколько больше) он отличается тем, что „слоев“ в нем во много раз больше. Этот особый частный случай палимпсеста можно назвать гиперпалимпсестом. Работа с Новгородским кодексом аналогична, таким образом, попытке прочтения копировальной бумаги, использованной много раз. <…> Указанные выше обстоятельства создают совершенно особую ситуацию, в которой прочтение текста в обычном смысле слова (т. е. в таком, как для нормальных рукописей) вообще невозможно. <…> Нам неизвестны какие-либо прецеденты прочтения гиперпалимпсестов. Соответственно, не было возможности применить здесь какую-либо готовую методику и приходилось самостоятельно вырабатывать и самые приемы работы».
— Кодекс выкопали на Троицком раскопе в 2000 году, — рассказывает Алексей Гиппиус. — В земле он лежал полностью сохранившийся, но, к сожалению, пострадал при находке: долбанули лопатой. Было четыре странички восковых, на которых сохранился текст Псалтыри. И под ними дерево, которого, безусловно, касалось писало, прорезавшее воск. Ну, и возникло представление, поскольку воск существовал уже отдельно от досок, от поверхности деревянной, что на дереве видно все то, что много раз было прочерчено. Много десятков раз там прорезались разные тексты.
— Чудовищная история совершенно случилась, когда нашлись церы*, — вспоминает Борис Андреевич Успенский. — Я не помню, как нашли церы. Я помню, как их показали по телевидению, и было видно, что это кусок Псалтыря, и видно, что это текст старый. Ну, вообще, уже находка замечательная. Потом выяснилось, что под этим псалмом написаны другие псалмы, не совсем те же. Ну, с этим как-то согласилась научная общественность. Хотя это Зализняк видел. Я не знаю, видели ли другие, читали ли, — это как текст под копирку, который надо прочесть. То, что на копирке. Не под копиркой, а на копирке. Но потом Андрей Анатольевич стал читать тексты на обрамлении, на этих дощечках цер, и прочел. И сейчас этого нету, потому что после реставрации это не читается. Это исчезло. Но это есть на скане. То есть сначала он это видел, потом он мог пользоваться сканом.
— Были фотографии, а потом уже сканы, — говорит Марина Бобрик. — Он видел то, что и другие видели, но они видели не в таком объеме. Речь идет о фантастической способности — не фантастической, а просто очень сильной способности — концентрировать внимание, как лазерный луч. Он же сломал себе зрение на этом. Он описывал, как он всматривался, как он пришел к тому, чтобы видеть, как он тренировал себя, когда он в Геттингене в полном одиночестве, в абсолютно темной комнате, чтобы был высвечен экран максимально, в полной совершенно изоляции от всего наблюдал, смотрел на этот материал.
И он нигде не говорит, что это истина — то, что он увидел. Но путь к ней, безусловно. Это реконструкция — со всеми последствиями того, что подразумевает процесс реконструирования; это должно бесконечно проверяться, уточняться. Чтением занимались много Света Савчук, Лена Гришина, Изабель Валлотон, Марфа Толстая, и, в добавление к этому, несколько раз он ставил эксперименты. Они все подробно документированы — эксперименты, которые он проводил с разными людьми в Москве и в Новгороде: один кусок читают несколько человек, и потом сверяется результат. И в одном из таких групповых опытов я участвовала в Новгороде, когда были предъявлены буквы, заключенные уже в клетки, как звери. То есть мы уже были ориентированы на то, что вот там идет строка, там есть вот эти буквы. У нас были только рамочки, окошки, намечающие место букв: их он уже разглядел. Но какие там буквы, должны были увидеть мы. И текст мы увидели в той или иной мере один и тот же. Это был один из очень хороших экспериментов, на мой взгляд, очень удачных. Там человек пять участвовало филологов.
Он сам составил, так сказать, хронику чтения Кодекса. Он составлял такую ленту как бы — в хронологическом порядке выстроил свою переписку и свои тогдашние, прямо дневниковые записи, как он читает. У него все это документировано — его переписка с разными людьми. Кроме меня там и Марфа, и Владимир Андреевич [Успенский], и Лефельдт, и Гиппиус, и Лена Гришина — некоторый круг людей, с которыми он переписывался о Кодексе.
Мне кажется, что все люди, которые с ним были: ученики, студенты, — все видят, как он работает с материалом. Это такой способ концентрации на поставленной цели, на поставленной задаче и стремление к исчерпывающему описанию и постижению, которое и тут совершенно таким же образом проявлялось.
— Ему было свойственно стремление к познанию до конца, чтобы все поставить на место, — говорит Светлана Михайловна Толстая. — Чтобы во всем получить какую-то ясность. Это не значит, что он не понимал, что какие-то вещи совершенно пока недоступны. Естественно, понимал очень хорошо. Но для него эта граница была гораздо дальше, чем для всех остальных. И, кроме того, смелость. Вот чего в нем не было — это страха такого. Очень большая смелость. Ведь нормальный человек должен был бы остановиться гораздо раньше, чем он это делал. Просто понять, что невозможно все сделать и невозможно понять все до конца. И, конечно, он тоже понимал, что какие-то границы есть, но как он шел на преодоление этих границ! Это, конечно, поразительное упорство и бесстрашие. Просто бесстрашие. Потому что нормально для человека испугаться и остановиться, когда упираешься в какую-то стену. А он — нет. Вот такой он.
Последняя стена был этот Кодекс.
Он его сломил, этот Кодекс. Он очень тяжело пережил, я никак не могу сказать, что неудачу, но он-то так считал. Он же бросил это; и бросил, потому что в это не поверили многие.
Ведь он же там совершенно непостижимым образом читал то, что написано на этой самой подложке, на основе, по которой воск клался и которая сохраняла на себе следы, черточки писавших по воску много-много раз одного и того же. И он это читал. Я не понимаю, как это можно читать. Вот представьте себе, что под копирку писалось много-много — под одну и ту же копирку. Ну, десять раз писалось, потом копирку выбрасывали. А там это просто сотни раз писалось, и такие наслоения каких-то начертаний, и в этом разобраться — я не знаю… А он читал! Конечно, этому очень помогло, что почти сразу удалось понять, что это псалмы. И когда уже знаешь текст, то тогда проще. Но потом, видимо, ему казалось, что его подозревали в том, что он потому и читал, что, так сказать, известен был текст, а на самом деле это не так. Он не давал себе таких поблажек — исходить из известного текста.
Даже Алеша Гиппиус, который все-таки ближайший к нему и по духу, и по делу человек, — даже Алеша! Я не знаю, вряд ли он когда-нибудь это так сформулировал, но, видимо, отношение к этому было такое настороженное, что ли, или скептическое немножко.
Это драма была. Она и осталась, конечно. Я не знаю, наверное, когда-нибудь родится кто-нибудь такой же, конгениальный Зализняку, кто сможет это продолжить как-то.
Подробнее читайте:
Бурас, М. Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников / Мария Бурас. — М.: Индивидуум, 2019. — 360 с.