От Робина-Бобина До Малыша Русселя

Михаил Яснов – филолог, поэт и переводчик, выпускник Ленинградского университета. Название его новой книги, «Путешествие в Чудетство. Книга о детях, детской поэзии и детских поэтах», говорит само за себя. Это и хрестоматия русской детской поэзии, и книга личных впечатлений и стиховедческий труд. Мы решили выбрать фрагмент главы, посвященной трудностям поэтического перевода детских стихов.

***

Однажды французский писатель Роже Кайуа увидел на улице нищего, который просил милостыню. На шею нищего была надета картонка с надписью: «Слепой от рождения». Роже Кайуа поинтересовался, много ли денег со­бирает нищий. Ответ был неутешительный.

– Разрешите написать на вашей картонке несколько слов, – предложил писатель. – Может быть, они вам помогут.
Нищий согласился, а когда через пару дней Кайуа снова его встретил, тот бросился ему на шею.
– Что вы написали? – воскликнул слепец. – Мне стали пода­вать намного больше, чем раньше!
– У вас было написано: «Слепой от рождения», – ответил Кайуа, – а я перевернул вашу картонку и на обороте написал: «Скоро весна, но я её не увижу».

Эту трогательную историю очень любят рассказывать пере­водчики поэзии, намекая на то, что одно и то же можно высказать совершенно по-разному и что даже в весьма затруднительных обстоятельствах поэзия может творить чудеса.
Наша детская переводная поэзия – тоже в некотором роде чудо, и, хотя она уже давным-давно вошла в обиход, но ведь ещё столетие назад её практически не существовало. Мы знаем, что сам по себе литературный перевод бытовал в России с XVII века, однако детскому чтению, связанному со стиховым воспитанием, было в нём отведено весьма незначительное место.
Как и детская поэзия, стихотворные переводы для детей долгое время были крошками с барского стола литературы для взрослых.

Понадобилась социальная, эстетическая, языковая рево­люция, переместившая перевод с маргинальных окраин литерату­ры к её цент ру. Понадобилось, увы, пришествие советской власти со всеми её идеологическими запре­тами, чтобы детские (и взрослые!) поэты оказались вытесненными в перевод и привели его подспуд­ные силы в мощное движение.

Большое внимание, которое стало уделять правительство Со­ветской России переводной ли­тературе, в том числе фольклору, зарубежным поэтам-классикам, но прежде всего поэтам много­численных «народов СССР» было неслучайным: «Их имена служили своеобразной идеологической легитимацией режима, который с самого начала объявил себя наследником всей культуры человечества».

Переводчики XIX века методом проб и ошибок нащупыва­ли дорогу к тем принципам художественного перевода, которые были сформулированы только в ХХ.
Корней Чуковский одним из первых обратил внимание на главную беду переводчиков прошлого: «Начиная с двадцатых годов минувшего века, делом перевода завладели журналы, причём редакторы считали себя вправе кромсать переводы как вздумается». Журналы стали плодить «плеяду равнодушных ремесленников, которые переводили спустя рукава одинаково суконным языком (лишь бы успеть к сроку!) <…> Они-то и вы­работали тот серый переводческий жаргон, который был истин­ным проклятием нашей словесности семидесятых, восьмидеся­тых, девяностых годов».

Как повелось, пока взрослые решали свои великие пробле­мы, дети пребывали в полном пренебрежении. Им преподносился суррогат. Беспомощные адаптации. Пере­делки. Перелицовки. Переводы с переводов. В лучшем случае – пересказы фольклористов. Эпос переводился прозой.

Иногда писалось и нечто поэтическое – «про» и «на» сюже­ты популярных западных сказок: «Девочка со спичками» Л. Трефолева или «Песня Золушки» Г. Галиной. Редкими удачами могли стать подражания – вроде уже упоминавшегося «подражания немецкому» Б. Фёдорова «Завтра» («Завтра! завтра! не сегод­ня – / Так ленивцы говорят…»).

В идеальном случае зарубежная поэзия входила в отроче­ское чтение через оригинальные стихи выдающихся поэтов – та­кова судьба некоторых баллад В. Жуковского.

Кажется, на весь XIX век приходится чуть ли не одно детское произведение, переведённое стихами и ставшее популярным для многих поколений юных читателей, – «Стёпка-Растрёпка» немца Генриха Гофмана. Анонимный перевод, появившийся в 1849 году, стал по-настоящему «народным», благодаря приёму, узаконенно­му впоследствии советской игровой поэзией и школьным фоль­клором: не страшно, потому что смешно.

Кстати, это отмечал ещё Александр Блок, обративший вни­мание на схожесть Стёпки и народного Петрушки и предполо­жившего, что «сравнение с Петрушкой совершенно доказыва­ет невинность всех кровопролитий, пожаров и прочих ужасов “Стёпки-Растрепки”». Блок восхищался «Стёпкой», а ведь прошло три четверти века после его появления в русской детской литературе: вот завидная судьба перевода!

В конце столетия ещё одну по­пытку популяризировать немец­кие стихи предпринял Константин Льдов, переведя книжку Вильгель­ма Буша «Весёлые рассказы про шутки и проказы»; впоследствии она издавалась и в других пере­водах, но потребовалось ещё поч­ти пятьдесят лет, чтобы за Буша взялся Хармс и сделал из перево­да с немецкого маленький шедевр под названием «Плих и Плюх». Для этого нужна была школа.

Школа отечественного поэти­ческого перевода «для взрослых» идёт от Н. Гумилева и М. Лозинского, для детей – от С. Маршака и К. Чуковского.

Волею судьбы и истории, образцово-показательная роль для переводчиков детских стихов была отведена английской поэзии.

Уже на исходе жизни С. Маршак, опираясь на свой богатейший переводческий опыт, сформулировал несколько принципиальных положений, относящихся к искусству поэтического перевода. Се­годня они кажутся безусловными – и столь же безус ловно нару­шаются. Поэтому нелишне перечесть их заново:

«Надо так глубоко чувствовать природу родного языка, что­бы не поддаться чужому, не попасть к нему в рабство. И в то же время русский перевод с французского языка должен заметно отличаться стилем и колоритом от русского перевода с англий­ского, эстонского или китайского.

При переводе стихов надо знать, чем жертвовать, если слова чужого языка окажутся короче слов своего.Иначе приходится сжимать и калечить фразу <…>

Нужен простор, чтобы слова не комкались, не слипались, на­рушая благозвучие и здравый смысл, чтобы не терялась живая и естественная интонация и чтобы в строчках оставалось место даже для пауз, столь необходимых лирическим стихам, да и на­шему дыханию.

Но дело не только в технике перевода.

Высокая традиция русского переводческого искусства всег­да была чужда сухого и педантичного буквализма <…>

Ведь стихи выдающихся поэтов переводятся для того, чтобы читатели не только познакомились с приблизительным содержа­нием их поэзии, но и надолго по-настоящему полюбили её.

Переведённые с английского, французского, немецкого или итальянского языка стихи должны быть настолько хороши, чтобы войти в русскую поэзию <…>
Точность получается не в результате слепого, механическо­го воcпроизведения оригинала. Поэтическая точность даётся только смелому воображению, основанному на глубоком и при­страстном знании предмета».

Рядом с этими тезисами Маршака легко размещаются знаме­нитые «заповеди» Чуковского детским поэтам, которые читаются и как заповеди переводчикам детской поэзии. Оба классика ра­туют за воссоздание на русском языке звучных, чистых, легко за­поминающихся стихов, оба предпочитают буквальному переводу свободный пересказ, оба настаивают на эквивалентной замене образов, на подчинении ритмов и словесной игры задачам, свой­ственным оригинальной поэзии.

Английские стихи в переводах С. Маршака и К. Чуковского такая же виртуозная обработка стихотворных текстов для де­тей, какой подверглась зарубежная проза в «Золотом ключике», «Волшебнике Изумрудного города» или «Винни-Пухе», когда вместе с К. Коллоди, Л. Ф. Баумом и А. А. Милном авторство на равных разделяют их русские переводчики и пересказыватели А. Толстой, А. Волков и Б. Заходер.

Позднее Борис Заходер в свойственной ему иронической ма­нере сформулировал подобное отношение к переводу:

Конечно,
Это вольный перевод!
Поэзия
В неволе не живёт…

Загадку великой победы Маршака разгадал Чуковский: «…Маршак потому-то и одержал такую блистательную победу над английским фольклором, что верным оружием в этой, каза­лось бы, неравной борьбе послужил ему, как это ни странно зву­чит, наш русский – тульский, рязанский, московский – фольклор. Сохраняя в неприкосновенности английские краски, Маршак, так сказать, проецировал в своих переводах наши русские считалки, загадки, перевёртыши, потешки, дразнилки».

О том же говорит Б. Я. Бухштаб – автор одной из самых ран­них статей (1929), посвящённых творчеству Маршака: «Если он сходен с английскими детскими поэтами в склонности к шутке, присловью, присказке, народной песенке, то естественно, что ориентируется он на ту шутку, присказку и песенку, которая бы­тует в русской устной поэзии».
Ориентация на фольклор в равной степени характерна для переводческой практики и Маршака, и Чуковского. Да Чуковский и сам это неоднократно подчёркивал, защищая свои переводы от ретивой и неосве домлённой критики: «Взрослые, кажется, никогда не поймут, чем привлека­тельны для малых ребят такие, например, незатейливые деформации слов, которые я позаимствовал в английском фольклоре:

Жила-была мышка Мауси И вдруг увидала Котауси. У Котауси злые глазауси И злые-презлые зубауси <…>

Дети именно потому и смеются, что правильные формы этих слов уже успели утвердиться в их сознании.
Мою песенку очень бранили в печати за “коверкание родного языка”. Критики предпочитали не знать, что такое “ковер­кание” с незапамятных времён практи­куется русским фольклором и узаконено народной педагогикой».

И всё же между «английскими» сти­хами Маршака и Чуковского, естественно, есть разница. Не только в свойственной каждому как оригинальному поэту собственной интонации или стилистической предпо­чтительности, что само собой разумеется, но прежде всего в выборе вида и жанра перевода. Маршак большинство своих английских переложений действительно приближает к песенке или к юмористическому стихотворению с почти обязательным эпиграмматическим пуан­том в его конце. Чуковскому ближе живой, говорной стих с пля­совыми ритмами, раёк, а то и тактовик.

Разные переводческие задачи особенно видны, если сравнить подходы Маршака и Чуковского к одному и тому же английско­му оригиналу. Хочу воспользоваться случаем и привести цитату из книги Е. Г. Эткинда «Поэзия и перевод» – тем более, что книга эта вышла более полувека назад и с тех пор не переиздавалась. И попутно отмечу, что первоначально портрет Маршака-перевод­чика был опубликован Эткиндом в ленинградском сборнике статей «О литературе для детей», так что и он – «из Детгиза». Вот перевод С. Маршака «Робин-Бобин» (или, как писал пе­реводчик, – с двумя «б»: «Робин-Боббин»):

Робин-Боббин
Кое-как
Подкрепился
Натощак:
Съел телёнка утром рано,
Двух овечек и барана,
Съел корову целиком
И прилавок с мясником,
Сотню жаворонков в тесте
И коня с телегой вместе,
Пять церквей и колоколен –
Да ещё и недоволен!

«По-английски всё немного иначе, – пишет Е. Эткинд, – начи­ная от размера: в оригинале преобладает четырехстопный ямб. К тому же Робин-Бобин съедает совсем не то, что у Маршака, – корову, телёнка, полтора мясника, церковь с колокольней, свя­щенника и всех прихожан:

He ate a cow, he ate a calf,
He ate a butcher and a half,
He ate a church, he ate a steeple,
He ate the priest and all the people.
В русском переводе ритм задан хореическим именем «Робин-Боббин». Пожертвовав смешной игрой «a butcher and a half» – «мясник с половиной», которая имеет смысл только благодаря комичной рифме «a calf» (те­лёнок) – «a half» (половина), переводчик без колебаний присочинил к мяснику – при­лавок, да ещё «сотню жаво­ронков в тесте», да ещё коня с телегой, увеличил число церквей и колоколен до пяти, а главное, придумал послед­нюю строчку – «да ещё и не­доволен», которой нет в ори­гинале. В английской песенке есть забавные повторения, весёлые рифмы: теперь, с при­бавленной последней строкой, они возмещены в переводе…»

Перевод К. Чуковского – «Барабек (Как нужно дразнить об­жору)»:

Робин-Бобин Барабек
Скушал сорок человек,
И корову, и быка,
И кривого мясника
И телегу, и дугу
И метлу, и кочергу,
Скушал церковь, скушал дом
И кузницу с кузнецом,
А потом и говорит:
– У меня живот болит!

Дочитаем Эткинда: «Имя “Барабек” прибавлено не случайно, и не только для рифмы. Оно напоминает читателю не то о страш­ном злодее Карабасе-Барабасе, не то о ещё более страшном лю­доеде Бармалее. С. Маршак, воспроизведя ироническую интона­цию подлинника, несколько преобразовал героя песни, который стал просто великаном-обжорой, чем-то вроде Гаргантюа. Вари­ант С. Маршака добродушный – у него Робин-Бобин проглотил много всякой живности, да ещё и пять церквей с колокольнями, но ведь он не людоед <…> Маршак намеренно игнорировал по­следнюю строку оригинала, где Робин-Бобин становится чуди­щем: “He ate the priest and all the people” (Он съел попа и всех прихожан)».

Итак, одно и то же стихотворение у Маршака приобретает вид потешки-песенки, а у Чуковского – дразнилки.

Маршак в свойственной ему манере смягчает, сглаживает резкости оригинала, замены реалий множат элементы комиче­ского и всё стихотворение превращается в комедию положений; в конце переводчик употребляет тот самый пуант («Да ещё и не­доволен!»), который приближает считалку к эпиграмме, сближа­ет фольклор и литературу.

Чуковский, наоборот, «опускает» перевод до низового жан­ра уличной дразнилки, литературное «съел» – до просторечного «скушал»; разными способами подчёркивает «припевочность» текста: то внутренней рифмой (корову – кривого), то звуковым повтором (телегУ, дУгУ, метлУ. кочергУ), то примечательным сбивом ритма («И кузницу с кузнецом»). И наконец находит более близкую к оригиналу бытовую концовку: «And yet he complained that his stomach wasn’t full» (И жаловался, что живот недоста­точно полон) – «У меня живот болит!»

С точки зрения психологии чтения Маршак апеллирует к бо­лее взрослому сознанию – Чуковский к совсем малышовому, со­знанию ещё не читателя, а слушателя. Возможно, поэтому строч­ки Чуковского остаются в памяти практически всех, кто узнал его в младенчестве; Маршак же нередко по-настоящему воспри­нимается, когда в читателе пробуждается эстетическое чувство. И тоже остаётся с нами навсегда. Не случайно Маршак стал чуть ли не чемпионом по «взрослому» цитированию детских стихов и строчек.

Ни в коей мере не противореча друг другу, оба наши класси­ка показали, что такое перевод для малышей во всём его объёме, во всём разнообразии подходов и интерпретаций иноязычного текста. Их творчество стало уроком для последующих перевод­чиков детской поэзии – в том числе, ленинградских, и в том числе, детгизовских.