«Следовые амины очень вкусные»

Настоящие научные прорывы в наше время сделать довольно сложно. Обнаружить в условиях жесткой конкуренции нечто принципиально новое — задача практически невыполнимая. Особенно в тех областях, в которых самые принципиальные открытия уже собрали все научные премии, а менее исследованные объекты считаются малоперспективными.

За исследование клеточных рецепторов, сопряженных с G-белком, Нобелевскую премию присудили еще в 2012 году. Эти белки участвуют в огромном количестве сигнальных путей в организме и поэтому очень часто становятся целями лекарств. Несмотря на это, примерно пятая часть этого огромного класса долго оставалась малоизученной и казалась совершенно неинтересной. Лауреат премии «ВЫЗОВ» 2023 года, директор Института трансляционной биомедицины и научный руководитель Клиники высоких медицинских технологий имени Пирогова СПбГУ Рауль Гайнетдинов рассказал N + 1, как удалось узнать, что эти «неинтересные» рецепторы активируются следовыми аминами, работают «сенсорами гнили» и на самом деле очень перспективны для создания препаратов против депрессии, шизофрении, биполярного расстройства и нейродегенеративных заболеваний.

Чувство копченого мяса и пота

N + 1: Объекты, которые вы исследуете, называются довольно хитро — рецепторы, ассоциированные со следовыми аминами. Что это за рецепторы и как они работают?

Рауль Гайнетдинов: Я всегда занимался дофамином, прямо с шестого курса. Я оканчивал , а на последнем курсе для написания дипломной работы попал в Институт фармакологии РАН в лабораторию к Кириллу Сергеевичу Раевскому. Его лаборатория занималась изучением дофаминовых рецепторов и разработкой новых антипсихотиков. За это дело я взялся в 1988 году, а в 1992-м уже защитил диссертацию. Мой наставник ввел меня в «клуб дофаминистов» — я узнал лидеров дофаминового направления по всему миру: в Америке, Италии, Швеции, Франции и так далее.

После защиты работал некоторое время в Москве, а потом к 1996 году все начало разваливаться: команда разбрелась, денег не было. И я решил: поеду к лучшему человеку в области дофамина в мире — Марку Карону в Университет Дьюка в США. Написал ему письмо, и он меня взял, поскольку мы уже были знакомы. Марк Карон — это ученик Роберта Лефковица, который получил Нобелевскую премию за открытие  — рецепторов, связанных с . Мне так понравилась атмосфера в лаборатории, что я там остался.

И вдруг в 2001 году открывают новые рецепторы. Дело в том, что, когда Роберт и Марк обнаружили первый рецептор GPCR, они предположили, что их будет много, но даже представить себе не могли насколько. Последний раз я видел цифру 831. Четыре процента генома человека — это GPCR.

Что такое рецептор? Он передает сигнал снаружи внутрь клетки, запуская тем самым в клетке биохимические реакции. И вот 30–40 процентов мишеней в фармакологии — это GPCR: галоперидол, леводопа, морфин, каннабиноиды, антигистаминные препараты. Чуть позже выяснилось, что из этих 800 с лишним рецепторов большинство обонятельные, но оставалось где-то 150–200 так называемых орфанных рецепторов (то есть таких, к которым не было известно лигандов, — непонятно, чем они могли «открываться»). В процессе их изучения стало ясно, что они могут активироваться следовыми аминами, и исходя из этого для них и предположили название.

А что собой представляют следовые амины? Что это за вещества такие?

Это метаболиты аминокислот, продукт их декарбоксилирования. Они были открыты за 40–50 лет до дофамина, серотонина, норадреналина. Интересно, что хотя они и были найдены раньше, но оставались загадкой — последней группой неизученных биогенных аминов, потому что в организме они обнаруживались лишь в небольших, следовых количествах. Это такие вещества, как бета-фенилэтиламин, тирамин, триптамин, октопамин, синефрин. Теперь их известно гораздо больше.

Если перевести на простой язык, то любая аминокислота, если отрезать ее кислотную часть, — амин. Соответственно, . Когда мы осознали, что из любой аминокислоты можно получить амин, то даже создали своеобразную «таблицу Менделеева», опубликованную в одном из наших обзоров, по которой можно эти амины предсказать.

Из 20 аминокислотных аминов рецепторы уже найдены для 13–14 у разных животных. Но даже от класса к классу количество рецепторов сильно разнится. Так, например, у рыб данио-рерио 122 рецептора, у человека — 6, у мыши — 14. Поскольку я интересуюсь фармакологией человека, мы изучаем именно шесть человеческих рецепторов.

Откуда могут браться эти амины у нас в организме? Первый путь, самый медицинский, — с помощью эндогенной декарбоксилазы. В каждом из нас есть эти ферменты, которые «рубят» аминокислоты, и образуются амины.

Второй путь — внешние бактерии, у которых много разных декарбоксилаз. Дело в том, что амины появляются при любой ферментации продуктов, а это вино, сыр, пиво, копченое мясо. Или, например, стейки на сухом вызревании: во время вывешивания в камере на две-три недели они насыщаются следовыми аминами. Это такое насыщение продуктов вкусом, потому что, оказывается, следовые амины в целом очень вкусные. По большому счету, и обонятельные рецепторы, и вкусовые — это все те же самые GPCR.

А третий путь — это наши эндогенные, внутренние бактерии — микробиота. В каждом из нас живет до трех килограмм бактерий, они начинают рубить аминокислоты еще в желудке. И пока тоже непонятно, как это влияет на наш организм. Кроме того, бактерии активно заселяют поверхность нашей кожи, где занимаются тем же самым. Поэтому у каждого из нас свой аромат. Естественно, это не единственный механизм образования запаха тела, но в том числе.

Следовые амины в медицине

Для создания лекарств рецепторы следовых аминов до вас никто не использовал. Как вы пришли к этой идее?

По предложению моих руководителей я взял исследование новых рецепторов на себя. Мы с моей женой Татьяной Сотниковой работали в США до 2007 года, а потом уехали в Италию, страну следовых аминов: вино, сыр, морепродукты, в которых их много. Мы же ученые — решили, что нужно попробовать на себе то, что изучаем, как раньше фармакологи пробовали то, что синтезировали. Каждый день пробовали.

К этому моменту уже появились первые нокаутные животные, у которых был удален ген одного из рецепторов следового амина — первого типа, . Это значит, что белок, за воспроизводство которого отвечает данный ген, не синтезируется.

У меня была любимая модель — нокаут дофаминового транспортера. Дофаминовый транспортер — это основная мишень кокаина и амфетамина, которые фактически мешают ему захватывать дофамин обратно из синаптической щели в месте контакта одного нейрона с другим. Когда он «отключался», количество дофамина увеличивалось в 5–6 раз, и животные приобретали бешеную активность. Когда же появился первый агонист из числа рецепторов, связанных со следовыми аминами, — TAAR1, мы проверили его на этих животных, и они удивительным образом успокоились.

Дело в том, что нокаут дофаминового транспортера — лучшая модель шизофрении. И основная цель здесь — подавить дофаминовую гиперактивность. Все ныне существующие антипсихотики — это блокаторы D2-подтипа дофаминовых рецепторов. Получается, мы начали разрабатывать антипсихотик принципиально нового действия — через другой тип рецептора. Почему важно найти принципиально новое действие? Потому что, чтобы пройти и получить разрешение на новое лекарство, надо быть либо first in class, либо best in class. Препарат более действенный, чем галоперидол, для шизофрении сделать трудно. Понятно, что у него множество побочек, но работает он безотказно. А вещество, первое в своем классе, работает по совсем новому механизму действия, поэтому у нас и возник такой интерес к агонистам TAAR1.

И вдруг появляется статья Линды Бак. Вместе с Ричардом Акселем они получили Нобелевскую премию по физиологии или медицине за открытие механизма действия обонятельных рецепторов. Она заявила, что все остальные рецепторы следовых аминов у человека, кроме первого, который мы уже вовсю продвигали, экспрессируются в обонятельном эпителии и находятся в нейронах первого уровня, которые как раз встречаются с молекулами запаха и идут на уровень выше в обонятельную луковицу. Никто в целом с этим и не спорил, но я благодарен ей за две вещи. Во-первых, она показала, что эти рецепторы отвечают за инстинктивные запахи. А во-вторых, сказала, что этих рецепторов в самом мозге нет.

С инстинктивными запахами это все объясняется просто: трупный запах. Он появляется, когда активно разлагаются аминокислоты. Основные составные компоненты трупного запаха — это кадаверин и путресцин — два продукта декарбоксилированных аминокислот лизина и орнитина. По ним травоядные животные чуют хищников. Мой хороший знакомый из Гарварда опубликовал однажды замечательную статью. Он пошел в зоопарк, собрал мочу 400 животных — хищников и травоядных — и обнаружил разницу в концентрации бета-фенилэтиламина. Это вещество, как оказалось, присутствует только у хищников, и травоядные его способны чувствовать. Так, к примеру, мышка узнает, где кошка. А почему бета-фенилэтиламин? Потому что это декарбоксилированный фенилаланин, а фенилаланина много в мясе.

То есть этот следовый амин проявляется, исходя из рациона?

Да. Травоядные чувствуют, что кто-то, кто недавно поел мясо, сейчас рядом, и нужно быстрее прятаться.

А какова роль следовых аминов и их рецепторов в патологиях?

Это огромный вопрос. В любом процессе, где происходит гниение (а это 80 процентов медицины), появятся следовые амины. И естественно, будут вовлечены рецепторы следовых аминов. Самое простое: вы порезали палец. Туда попали бактерии и нарубили из ваших аминокислот следовые амины, на которые как раз будут ориентировать лейкоциты и моноциты, которым нужно понимать, куда идти. На этих белых кровяных клетках огромное количество TAAR. То есть следовые амины помогают хемотаксису и направляют иммунные клетки в нужное место.

Мы сделали мышей со специфическим маркером, обозначающим местонахождение . Своим свечением он показывал места, где находятся эти рецепторы. И вдруг обнаружили их прекрасную экспрессию в мозге, так же как и в обонятельных клетках в носу. Причем нашли мы их в лимбической системе — древнейших структурах мозга, отвечающих за эмоциональное состояние. И они получают сигнал как раз от обонятельной системы.

Возник вопрос: а что делают эти рецепторы в мозге? И не могут ли они стать новыми мишенями для лекарственных средств? Потому что, когда мы отключали TAAR5, животные вели себя так, как будто находились на антидепрессантах. Значит, к ним можно найти блокатор, и из этого может получиться новое поколение препаратов против депрессии.

Сначала мы обнаружили TAAR5 в лимбических структурах, а потом вокруг желудочков мозга, причем именно в тех регионах, где есть .

А теперь представим следующую картину. Эти рецепторы фактически сенсоры гнили и находятся там, где появляются новые нейроны. А может, они как-то чувствуют момент, когда необходимо включать эту систему при гибели нейронов? Например, после ишемического инсульта.

Мы как раз и пытаемся понять, какова роль рецепторов именно в мозге. И для этого я создал уникальную коллекцию нокаутных животных.

Хвоя против гнилой рыбы

Это фактически коллекция мутантных животных? Чем она примечательна?

Тем, что у нас есть все шесть человеческих рецепторов TAAR. Животные, нокаутные по первому типу (TAAR1), имеются лишь в пяти-шести лабораториях по всему миру, а вот коллекции из всех шести нет нигде, мы здесь первые. И благодаря двум типам нокаута мы обнаружили, что эти рецепторы распределены в мозге немного по-разному: каких-то чуть больше в миндалине, каких-то — в гиппокампе.

В чем вообще суть мутантных животных? Вот мы убрали белок, один конкретный TAAR, и видим изменения со стороны поведения или в концентрации дофамина или серотонина — так мы доказываем, что это потенциальная мишень. Мы можем предсказать, что будет, если какое-то химическое вещество заблокирует рецептор. А пока нет таких веществ, лигандов, то нокауты определенных генов — единственный способ доказать, что именно рецептор, да и любой другой белок, делает в организме. Это основное достоинство нокаута.

Мы знаем, что при однократном приеме антидепрессанты не работают и вводить их нужно до первого эффекта как минимум три недели. При этом на животных было установлено, что нейрогенез удваивается. На этом факте держится нейрогенная теория депрессии. А у нас нокаутные животные как будто уже и на антидепрессантах, и с повышенным нейрогенезом. Моя аспирантка сейчас проверяет эффекты всех нокаутов и в пяти случаях уже обнаружила усиленный нейрогенез.

Поэтому мне очень нравится идея о том, что антагонисты рецепторов следовых аминов могут стать потенциальным лекарственным средством против нейродегенеративных болезней Альцгеймера и Паркинсона. Ведь одна из гипотез проявления этих заболеваний связана с тем, что скорость гибели клеток превышает скорость нейрогенеза — вот вам и клиническая картина. Например, болезнь Паркинсона клинически развивается тогда, когда 70–80 процентов дофаминовых нейронов погибло. И это мы тоже проверили на наших животных. Получается, что у них нейрогенез идет сильнее. Этих нейронов больше и, соответственно, дофамина тоже больше. То есть если кто-то сейчас разработает антагонисты этих рецепторов, то это будет потенциально антипаркинсоническое и антиальцгеймерное лекарство.

С TAAR-рецепторами могут взаимодействовать несколько веществ, в том числе путресцин и кадаверин. Если перевести их названия с греческого на русский, то фактически это будут «гнилин» и «трупин». TAAR5-рецепторы активируются в первую очередь триметиламином. Это производное холина, который мы потребляем с пищей. Он имеет отвратительнейший запах гнилой рыбы. К сожалению, у нас в организме он вырабатывается при патологических состояниях — вспомним, например, запах гнилого зуба. Есть люди, которые вообще постоянно так пахнут, потому что у них произошла мутация в гене фермента, который триметиламин перерабатывает.

Что интересно, TAAR5 блокируется веществом тимберолом, которое используется в парфюмерной индустрии и имеет прекрасный запах хвои. Это обнаружили немцы, а мы перепроверили и убедились, что все так и есть. То есть, получается, рецепторы активируются гнилью, а блокируются хвойными запахами.

Тимберол относится к классу соединений, которые называются терпенами. И этих терпенов около 30 тысяч разновидностей. Это вообще очень хорошие лекарственные соединения: какое растение или народное средство ни возьми — везде присутствуют терпены. Мы ради эксперимента взяли несколько терпенов и вдруг обнаружили, что они реально работают. Но, к сожалению, стало затруднительно заказывать тест-системы из США: цена на них утроилась.

То есть некоторые заболевания или даже просто плохое настроение можно лечить с помощью определенных лечебных запахов? Выходит, что мы имеем научное подтверждение ароматерапии?

Похоже, мы действительно подбираемся к основам ароматерапии, к ее механизмам действия. С ней все непросто. Если задать поиск в «Википедии» по слову «ароматерапия», то вы увидите, что ее относят к категории альтернативной медицины. Но если зайти в PubMed и посмотреть количество статей с этим ключевым словом, то обнаружится более 5 тысяч публикаций. И из них, наверное, около 500 посвящены улучшению настроения у людей с депрессией.

Достоверному улучшению? Об этом говорят исследования, проведенные по правилам доказательной медицины?

Именно так. В Японии вообще есть понятие «лесотерапия» — это прогулка в хвойный лес. Установлено, что она помогает при тревожности и депрессивных состояниях. Причем, это их древняя многовековая традиция, а сейчас они серьезно занимаются ее научными основами. Я уже молчу про ароматерапию в Китае, где есть порядка 300 научных институтов, которые занимаются лекарственными растениями.

Подтвержденная интуиция

В одном из интервью вы говорили, что мало кто занимался этой темой и немногие видели в ней перспективу. С чем это связано? Можно ли в науке говорить «верю» или «не верю»? Насколько применимо здесь понятие научной интуиции?

Научная интуиция играет огромную роль. Но у меня и не просто интуиция: я сразу же проверил первые агонисты рецепторов следовых аминов, которые появились, на животных моделях, у которых дофамина было в пять раз больше. Они безумно быстрые — попробуйте их успокоить. А я вводил вещество, и мыши успокаивались. Вот вам сразу и интуиция, и экспериментальные данные одновременно.

Как-то мой бывший шеф Марк Карон, будучи в научном совете при Roche, сказал одну хорошую фразу. Сколько сотен лекарств было открыто благодаря изучению дофамина, гистамина, серотонина, норадреналина, адреналина, и вот остался последний класс маленьких аминов — следовые амины. Почему вы не думаете, что здесь тоже могут появиться новые лекарства? Это последняя группа неизученных биогенных аминов, причем к ним есть рецепторы. Почему нет? Но многих пугало неизведанное, которое требовало больших финансовых вложений.

Так любопытно: сейчас все поверили в рецептор TAAR1. А я ведь помню, как лет десять назад объехал, наверное, десяток компаний на Западе: немецкие, датские, швейцарские, американские. И везде рассказывал про эти следовые амины. И каждый раз они говорили, что у меня интересные экспериментальные данные, но почему в мозге эти рецепторы не видно? Ну вот — появилось новое поколение оборудования, и все их увидели. Теперь мне такие дурацкие вопросы не задают.

С другими рецепторами так же. Линда Бак сообщила, что в обонятельной системе они есть, а в мозге нет, и все затормозили. Она все же нобелевский лауреат — знает, о чем говорит. Но она просто взяла и гомогенизировала весь мозг, посмотрела матричную РНК и ничего не обнаружила. Тем не менее в определенных клетках-то они есть!

И вот мы теперь четко увидели местонахождение этих рецепторов в лимбических структурах мозга: гиппокампе, миндалине и других — там, где, собственно говоря, «закопаны» наши эмоции. И мы первые, кто идет в этом направлении.

По всем остальным рецепторам, помимо TAAR1, сейчас написано где-то штук 100 статей, 50 из них мои. На весь мир. Именно за это я благодарен Линде Бак — за то, что она остановила своими ошибочными данными многих фармакологов. Обонятельные рецепторы фармакологам не слишком интересны, и дальше они не пошли.

Мне до сих пор не верят на Западе. Есть лишь три-четыре лаборатории, которые со мной солидарны, включая, кстати, Hoffman-La Roche.

Мы фактически говорим о психиатрии. Несмотря на прорывы последних лет в области понимания природы, диагностики и лечения психических заболеваний, во многих психиатрических больницах страны продолжают вести очень «грубую» терапию. О внедрении таргетного лечения говорят давно, но кажется, что от реальной медицинской практики оно еще очень далеко. Какие основные проблемы и возможные варианты их решения вы видите на этом пути?

На самом деле нужно повышать образованность врачей. Вот, допустим, мой отец ушел из жизни лет шесть-семь назад. У него была странная смесь паркинсонизма и болезни Альцгеймера: и психоз, и паркинсонизм одновременно. Так ему давали антипсихотики. Я уговорил убрать аминазин, а галоперидол остался, на нем он провел последние годы. Дашь ему леводопу, необходимую при лечении паркинсонизма, и у него начинается психоз из-за повышения уровня дофамина. Уберешь леводопу — он лежит. Я предлагал врачам взять лекарственные средства поновее, последнего поколения. Подсказывал, поскольку все-таки всю жизнь этим занимаюсь, говорил, что готов найти, купить, прислать. Но они не хотят их использовать. Говорят: мы знаем, что аминазин и галоперидол работают, а эти лекарства мы не знаем и боимся, что с вашим отцом произойдет что-то не то. Фактически ничего нового так и не попробовали.

А мои лекарства как раз пошли бы. Потому что это антипсихотики без побочного действия в виде нейролептического паркинсонизма, и в случае моего отца они бы помогли.

И наверняка бы помогли миллионам таких пациентов на самом деле.

Конечно. Я был консультантом японской компании Sunovion, которая сейчас разрабатывает новый препарат против шизофрении — агонист TAAR1. Они были уже на последней стадии клинических испытаний, но, к сожалению, ее результаты оказались неуспешны в июле 2023 года. Не потому, что лекарство не сработало, а потому что эксперимент шел во время пандемии COVID-19, и оказалось крайне сложно в тот момент набрать пациентов с «настоящей» шизофренией. Теперь придется заново повторять, а так лекарство могло бы уже выйти в ноябре 2023 года.

С одной стороны, это хорошо: мы можем немножко их догнать, потому что тоже сейчас занимаемся разработкой такого препарата, правда пока на ранних стадиях. Нам нужно еще несколько лет — это, увы, долгая история.

Но предварительные данные, полученные на второй стадии, были настолько хороши, что FDA присвоило им статус Breakthrough Therapy Designation. Это способно ускорить выход лекарства на два-три года. В чем оно прорывное? Оно показало эффективность при любой симптоматике шизофрении, улучшило когнитивное состояние. И главное, никаких побочных эффектов, как у галоперидола и ему подобных препаратов, не было. То есть лекарство получилось идеальным. Именно о таких лекарствах я писал в своей диссертации в 1992 году и только сейчас приближаюсь к этому, через 32 года.

Готовы спрогнозировать, какое заболевание в рамках будущих клинических испытаний в России станет первым, к которому будет применен какой-либо из разрабатываемых вами препаратов?

Однозначно депрессия и тревожные состояния. Я хорошо знаком с руководством той компании, которая двигает . Они говорят, что если бы они взяли вместо шизофрении депрессию, то лекарство бы уже вышло. Но по чисто экономическим причинам сделали выбор в сторону шизофрении: антипсихотики стоят на рынке дороже, чем антидепрессанты. Но работать это лекарство будет при обеих патологиях. Главное, что оно совершенно безопасно.

Потом потенциально можно будет лечить алкоголизм и любую другую зависимость. Научные данные на этот счет уже есть. Мы также ведем работу в направлении посттравматического стрессового расстройства — это будет принципиально новым лекарством для ПТСР. И тоже уже есть экспериментальные данные на животных.

Далее должны пойти нейродегенеративные заболевания, то есть лекарства психиатрического профиля. А параллельно будем наблюдать другие эффекты. Выяснилось, например, что TAAR1 и другие рецепторы следовых аминов очень хорошо экспрессируются в поджелудочной железе, и это может сыграть роль в лечении диабета. Это пока совсем новая тематика, наблюдения были сделаны на пациентах с шизофренией во время клинических испытаний. Обычно на лечении антипсихотиками пациенты набирают вес, а здесь теряли, то есть метаболическое состояние у них улучшалось. Это очень любопытные и обнадеживающие данные.

Крысиные бега

У вас была возможность плотно поработать в научных коллективах США и Европы, прежде чем вы вернулись в Россию. Каковы особенности работы там и здесь, на ваш взгляд?

В США, конечно, работать проще всего. Но жить там трудно из-за социальной изоляции: живешь всю жизнь как при COVID-19, никого не видишь, ездишь только на работу и домой. По крайней мере там, где я жил. Университет Дьюка для работы идеален, но, когда в течение дня видишь оленей чаще, чем людей, это через некоторое время начинает немного напрягать.

К сожалению, за последние годы там все сильно разрушается — сейчас уже тоже не так все идеально, как было в 90-е годы, когда я приехал туда работать. Тогда все ехали в Университет Дьюка: и немцы, и китайцы, и японцы, и итальянцы, шведы, швейцарцы. Потому что без этого карьеру не сделаешь, нужно было повариться в Америке. Что я благополучно и сделал: прожил там 12 лет, причем работал в одной из лучших лабораторий мира у нобелевского лауреата. Там заказываешь что-то, и через неделю оно у тебя на столе уже стоит, а иногда и через пять дней. Здесь же я иногда годами что-то жду.

Италия — бардачная страна, ближе к нам. Но тоже при определенной сноровке можно жить более-менее. И однозначно веселее: общественная жизнь там куда интереснее, есть на что посмотреть. Я туда поехал, в основном чтобы быть ближе к России, потому что летать через океан каждый раз замучаешься.

У нас... На самом деле я даже удивляюсь, как это у меня получилось. Я создал условия лучше, чем были у меня в Италии и в США. Вот эта коллекция моих животных — в Италии я бы не смог ее содержать, так же как и в США сейчас. Когда-то, когда я там работал, в нашей лаборатории было 46 пород нокаутных животных. Но теперь цена их содержания утроилась, и сейчас мы бы никак не потянули такую коллекцию. Там мощная научная инфляция, а гранты в размере сильно не выросли. Поэтому их там сейчас очень сложно получить — эту гонку за грантами называют rat race, крысиными бегами.

В России своих проблем миллион, это мы все знаем. Никто не говорит, что здесь все идеально. Приходится больше планировать вперед: ты уже примерно должен прикинуть, какие эксперименты будешь делать через год, и заказывать с запасом. Конечно, не всегда получается планировать, но, по крайней мере, университет меня хорошо поддерживает, даже построили небольшой виварий. Он общественный, естественно, но 90 процентов времени там работаем мы. Российский научный фонд (РНФ) также поддерживает хорошо.

Кстати, РНФ мне очень нравится, потому что это фактически американская система финансирования — конечно, адаптированная под нас, но в ней довольно легко писать заявки на гранты. По сравнению с ней готовить американские и европейские грантовые заявки сильно сложнее. Там такая бюрократия сейчас, что ой-ой-ой! А вот РНФ довольно разумно подходит к этому и прямо жестких требований не выдвигает при действительно эффективном финансировании. Есть, конечно, свой минус — чрезмерная отчетность. В США писать отчет по гранту — две или три странички в конце года. Мы же пишем по 70–80 страниц.

А санкции сильно повлияли на вашу работу?

Они резко увеличили время доставки и цену. Мы, к счастью, в свое время все закупали с запасом и пока особенно это не почувствовали. Но вот когда нужно что-то новое — какой-то сложный прибор или новая система для тестирования, — это, конечно, связано с большими проблемами. Но мы пока как-то выживаем.

Все мои зарубежные друзья остались моими друзьями. Публикуемся тоже вместе, вот несколько недель назад с итальянцами опубликовали статью. В прошлом году вышла статья с американцами, две статьи с бельгийцами, итальянцами, немцами.

Реклама: Фонд развития научно-культурных связей «Вызов», ИНН 9731116769, LjN8KUWdN