Лицо на фоне общего гриба

После того, как группа Энрико Ферми добилась в своем графитовом реакторе самоподдерживающейся цепной реакции деления урана, американский проект по созданию атомной бомбы вышел на финишную прямую. Собрав в пустыне штата Нью-Мексико величайших ученых своего поколения, США за три года получили оружие, навсегда изменившее мир. Но в том, как именно можно поменять мир при помощи атомного оружия, мнения ученых и политиков разошлись. Как первые пытались договориться со вторыми, и почему у них ничего не вышло — в нашем материале.

Осенью 1942 года для ускорения работы над разработкой атомной бомбы руководителем проекта со стороны армии был назначен полковник инженерных войск Лесли Гровс. Одновременно с назначением он был повышен до генерала — звание должно было производить должное впечатление на ученых. Гровс, только что закончивший строить Пентагон, ждал назначения в действующую армию, и был страшно раздосадован тем, что оно сорвалось.

Один из подчиненных Гровса вспоминал о нем как о «величайшем сукином сыне», но также и как о чрезвычайно требовательном и эффективном руководителе. В системе военных приоритетов проекту атомной бомбы был присвоен рейтинг АА-3, то есть дефицитные материалы направлялись в первую очередь на производство необходимого вооружения и оборудования с рейтингами АА-1 или АА-2. Первым делом после своего назначения Гровс пригрозил главе Управления военного производства, что будет рекомендовать президенту Рузвельту отказаться от атомной бомбы, поскольку Управление не считает ее достаточно приоритетной задачей. Манхэттенскому проекту был присвоен наивысший приоритет ААА, зарезервированный для чрезвычайных ситуаций.

«Он гений. Настоящий гений»

Следующей задачей, поставленной Гровсом, была организация отдельной лаборатории, в которой можно было бы собрать всех ученых и инженеров, работающих над бомбой. До сих пор они были рассредоточены в университетских лабораториях по всей стране, от Нью-Йорка до Калифорнии, и армейское командование страшно беспокоилось о том, что это чрезвычайно усложняет контроль над утечками секретной информации. Директором новой сверхсекретной лаборатории генерал Гровс решил назначить Роберта Оппенгеймера.

Роберт Оппенгеймер родился 22 апреля 1904 года в семье нерелигиозных евреев. В школе он увлекался множеством вещей — от литературы и греческого языка до химии и минералогии. В Гарварде его основной специализацией была химия, однако круг интересов был гораздо шире. В письме другу, несколько рисуясь, он рассказывал о своих занятиях в университете:

Я пишу бесчисленное множество эссе, заметок, стихов, рассказов и всякого мусора; я хожу в математическую библиотеку, а также в философскую библиотеку, где провожу время, читая Meinherr Бертрана Рассела и созерцая прекраснейшую девушку, которая пишет диссертацию о Спинозе — очаровательно иронично, не правда ли? Я развожу вонь в трех разных лабораториях, слушаю сплетни о Расине, угощаю чаем и болтаю (со знанием дела) с несколькими потерянными душами, уезжаю на выходные, чтобы перегнать энергию в смех и изнеможение, читаю по-гречески, допускаю бестактности, ищу письма на столе и хочу умереть. Вуаля.

В какой-то момент Оппенгеймер понял, что самые интересные для него области химии находятся на стыке с физикой, и после окончания университета в 1924 году решил отправиться в самое сердце современной экспериментальной физики — Кавендишскую лабораторию в Кембриджском университете (об открытиях, сделанных в Кавендише, мы рассказывали в материале «Квантовая революция и горчичный газ»).

Способности Оппенгеймера как экспериментатора не впечатлили Эрнеста Резерфорда, который был директором лаборатории в тот момент. Первооткрыватель электрона Дж. Дж. Томсон согласился взять Оппенгеймера под свое крыло, однако порученная им работа шла у Оппенгеймера плохо, и это вгоняло американца в тяжелую депрессию — ему даже пришлось обратиться за помощью к психиатру. Спасение, однако, пришло в лице Нильса Бора, который посетил Кембридж в том же году — Оппенгеймер решил стать физиком-теоретиком. Интересно, что чуть больше 10 лет назад сам Бор, страдая от непродуктивной работы с Томсоном, обрел «второе дыхание» после встречи с Резерфордом.

Для освоения профессии теоретика немецкий Геттинген, где Макс Борн и Вернер Гейзенберг работали над основами квантовой механики (об этом подробнее в материале «Германия, конечно, юбер аллес»), подходил лучше Кембриджа. Оппенгеймер переехал туда осенью 1926 года и уже в следующем году с отличием защитил кандидатскую диссертацию. Работа в Геттингене действительно внесла значительный вклад в квантовую механику: в частности, Оппенгеймеру вместе с Борном удалось построить квантовомеханическое описание молекул. Успех придал 23-летнему Оппенгеймеру уверенности в себе. Джеймс Франк, нобелевский лауреат, принимавший кандидатский экзамен у 23-летнего американца, после окончания, по слухам, воскликнул: «Какое облегчение! Еще немного, и он принялся бы экзаменовать меня».

После возвращения в США 25-летний Роберт Оппенгеймер получил позиции сразу в двух калифорнийских университетах, Беркли и Калтехе. Там вокруг него быстро образовался кружок студентов, который в итоге, по словам самого Оппенгеймера, стал «крупнейшей в стране школой теоретической физики». Молодой преподаватель привлекал к себе готовностью глубоко погрузиться в совместную работу, вкусом к современной физике — то есть пониманием того, какие задачи самые интересные и актуальные, — и не в последнюю очередь незаурядностью личности. На кампусе все обсуждали то, как он выучил санскрит, чтобы читать Бхагавадгиту в оригинале, его страсть к обжигающе острой еде и обожали легкость, с которой он заставлял коллег почувствовать себя идиотами. Студенты перенимали его заносчивый стиль. Ферми в письме Сегре шутливо описал один из семинаров: «Эмилио, я становлюсь старым и ржавым. Не могу разобраться в высоколобых теориях, которые разрабатывают ученики Оппенгеймера. Я сходил на семинар и впал в депрессию от того, что ничего не понял. К счастью, последняя фраза докладчика меня немного приободрила: «И это теория бета-распада Ферми» (об открытиях Ферми мы рассказывали в материале «Но к нам идет жестокая пора»).

Оппенгеймер был не самым очевидным кандидатом на пост директора сверхсекретной лаборатории для создания супероружия. Он был теоретиком, у него не было Нобелевской премии. А главное, у генерала Гровса были все основания для того, чтобы сомневаться в его политической благонадежности.

Как и многие интеллектуалы, Оппенгеймер сочувствовал левым идеям. В 1936 году в Испании началась гражданская война, в которой правые повстанцы под руководством генерала Франсиско Франко и при поддержке Гитлера и Муссолини воевали против левого республиканского правительства, которому помогал СССР. На вечере, посвященном сбору средств в пользу испанских республиканцев, Оппенгеймер познакомился с Джин Татлок, активисткой Коммунистической партии США. Они стали встречаться, и Джин ввела его в круг левых активистов. Отношения с Татлок были бурными, пара несколько раз сходилась и расходилась, и в 1940 году Оппенгеймер женился на другой коммунистке — Кэтрин Пьюнинг. Кроме того, коммунистом был и младший брат Роберта Фрэнк.

И тем не менее, Гровс все равно считал, что Оппенгеймер должен руководить атомным проектом. «Он гений. Настоящий гений. <...> Он знает все обо всем, может вникнуть в любое предложение. Не совсем, конечно. Есть кое-что, о чем он не имеет представления. Он ничего не знает о спорте», — сообщил Гровс в одном из послевоенных интервью.

Super и термоядерный синтез

Летом 1942 года, еще до официального старта Манхэттенского проекта, Оппенгеймер собрал в Беркли небольшую группу теоретиков, состоящую из собственных учеников и нескольких крупных специалистов по ядерной физике (без ложной скромности он назвал ее «Корифеи»), чтобы обсудить конструкцию атомной бомбы. Одним из них был Эдвард Теллер, блестящий физик, родившийся в Венгрии и эмигрировавший из Германии в 1933 году. Он предложил «корифеям» заняться чем-то поинтереснее атомной бомбы, теория которой была в общих чертах уже понятна.
В 1941 году Ферми предложил идею бомбы, которая была бы в сотни раз мощнее атомной. Дело в том, что кроме ядерной реакции распада, как у урана или плутония, возможна ядерная реакция синтеза, то есть объединения двух легких ядер в одно более тяжелое. Причем, если в результате получается элемент легче железа, то синтез энергетически выгоден, то есть масса исходных легких ядер немного больше массы тяжелого ядра, и разница по формуле Эйнштейна E=mc² выделяется в виде энергии.

Проблема, однако, в том, что ядерные силы короткодействующие — то есть ядрам надо очень сильно сблизиться, чтобы вступить в реакцию синтеза. Поскольку они заряжены положительно, этому противодействует электрическое отталкивание. Преодолеть отталкивание можно, если путем нагрева заставить ядра очень быстро двигаться. Но отталкивание столь сильно, что нужны температуры в сотни миллионов градусов, сравнимой с температурой внутри звезд. По этой причине ядерные реакции синтеза называют также термоядерными реакциями.

В земных условиях необходимой температуры добиться можно разве что внутри атомного взрыва. Поручив ученикам Оппенгеймера разбираться со скучными вопросами о конструкции атомной бомбы, «корифеи» занялись действительно интересной теоретической задачей: можно ли инициировать термоядерную реакцию, устроив атомный взрыв вокруг термоядерного топлива?

Возник и еще один вопрос, имеющий более непосредственное отношение к использованию атомной бомбы. Не может ли атомный взрыв запустить термоядерную реакцию с участием азота в атмосфере или водорода в океане? «Это стало бы полной катастрофой. Лучше уж отдаться в рабство нацистам, чем забить последний гвоздь в крышку гроба человечества!» — вспоминал Ханс Бете сомнения, охватившие «корифеев».

Их расчеты показали, что атомный взрыв в воздухе или воде не должен привести к термоядерному апокалипсису, а «супер-бомба», если и возможна, то потребует так много работы, что точно не сможет быть создана до конца войны. Теллер остался очень недоволен этим выводом.

Еще сильнее он был обижен, когда Оппенгеймер назначил руководителем теоретического отделения лаборатории не его, а Ханса Бете. Бете, в свою очередь, испытывал сложности с тем, чтобы заставить Теллера подчиняться его указаниям. В итоге Оппенгеймер поручил Теллеру заниматься термоядерной бомбой, однако эта тема имела низкий приоритет, и в группе Теллера было всего 6 сотрудников.

Одной из этих сотрудниц была Мария Гепперт-Майер. Она родилась и закончила университет в Германии. В 1930 году она защитила диссертацию по теоретической физике под руководством Макса Борна и встретила американского физика Джозефа Майера, который приехал на стажировку в Геттингенский университет. Они поженились и переехали в США, где Майер получил позицию в университете.

В то время в американских университетах были строгие правила против непотизма, которые должны были предотвращать несправедливый найм сотрудников по семейной протекции, но в реальности приводили к тому, что жены ученых не имели возможности строить научную карьеру. Единственное, на что могла рассчитывать Гепперт-Майер — это неоплачиваемые должности, которые давали доступ к рабочему месту и общению с коллегами, но не приносили денег.

После войны она, наконец, получила позицию в Чикагском университете и начала работу над оболочечной моделью ядра, которая, в частности, позволила объяснить загадку магических ядерных чисел - почему ядра с определенным количеством протонов и нейтронов являются особенно стабильными. За эту работу Гепперт-Майер получила Нобелевскую премию по физике в 1963 году и стала второй (после Марии Кюри) женщиной, получившей эту награду. Местная газета (в 1960 году Гепперт-Майер стала профессором физики в Калифорнийском университете в Сан Диего) сообщила об этом так: «Мать из Сан Диего получила Нобелевскую премию по физике».

Лос Аламос

В юности Оппенгеймер провел лето на ранчо в горах в штате Нью-Мексико и влюбился в эти места. Однажды в письме другу он заметил: «Две моих больших любви — это физика и пустынная местность. Жаль, что их нельзя совместить». Однако именно это и нужно было Гровсу — лаборатория с самыми талантливыми физиками в США, расположенная так далеко, чтобы можно было не беспокоиться об утечках информации или саботаже вражеских шпионов. По предложению Оппенгеймера в ноябре 1942 года правительство США выкупило территорию частной школы Лос Аламос, расположенной в горах в 56 км от столицы Нью-Мексико, Санта-Фе.

Ученые, которых Оппенгеймер уговорил присоединиться к Манхэттенскому проекту, начали переезжать в Лос Аламос в начале 1943 года. Изначально Оппенгеймер рассчитывал, что ему потребуется около 50 научных сотрудников и еще 50 лаборантов. В реальности население Лос Аламоса (включая членов семей сотрудников лаборатории) составляло 3500 человек уже в 1943 году и почти 10 000 к концу 1945.

Условия жизни в Лос Аламосе были далеки от идеальных, в особенности для тех, кто привык жить в удобных европейских городах (Лео Силард боялся, что сойдет там с ума). Кроме того, при такой скорости роста населения, несмотря на непрекращающуюся стройку, постоянно не хватало жилья.

Еще одним источником постоянного раздражения ученых были меры секретности и безопасности, установленные генералом Гровсом. Лос Аламос был окружен забором, еще один забор с колючей проволокой был построен вокруг технической зоны, в которой находились лаборатории. Это нервировало некоторых эмигрантов из Европы, поскольку напоминало о концлагерях. Все жители, кроме маленьких детей, были обязаны носить бейджи с именем и фотографией, цвет которых определял, куда обладатель бейджа имеет доступ. В Лос Аламосе было всего 3 телефона, а почта перлюстрировалась. Жителям запрещалось рассказывать, где они живут, с кем и над чем работают.

Военные считали, что одним из самых эффективных способов борьбы с утечками является ограничение распространения информации внутри самого Манхэттенского проекта. Оппенгеймеру удалось отстоять право научных сотрудников получать информацию о ходе всего проекта, а не только ту, что касалась узкой задачи, которой они непосредственно занимались, но ученым строго запрещалось рассказывать хоть что-то даже супругам (что делало жизнь супругов в Лос Аламосе еще безрадостнее). Более того, инженерам и лаборантам выдавался самый минимум информации, необходимый им для работы. Так, одна из сотрудниц завода по обогащению урана узнала, что участвовала в работе над атомной бомбой, только увидев себя на фотографии в музее, куда пришла на экскурсию.

Несмотря на бытовые сложности, почти никто из приглашенных Оппенгеймером ученых не отказался от переезда в Лос Аламос. Они верили в то, что это шанс внести вклад в борьбу с Гитлером и освобождение Европы, причем нерешительность и промедление подобны смерти — у немцев, открывших первыми распад урана еще в 1938 году, есть очевидная фора во времени.

После успешной эвакуации Нильса Бора из Дании в Великобританию в конце 1943 года английское правительство решило переправить его в Лос Аламос, где он под псевдонимом Николас Бейкер (по настоянию Гровса) в качестве консультанта присоединился к британской миссии ученых под руководством первооткрывателя нейтрона Джеймса Чедвика.

Появление Бора в Лос Аламосе воодушевило многих сотрудников. Оппенгеймер вспоминал после войны: «Бор в Лос Аламосе был великолепен. Он очень живо интересовался техническими деталями, но по-настоящему он был важен почти для всех из нас не этим. Он убедил нас в том, что мы делаем важное дело, в то время как многих мучили сомнения».

Физики в Лос Аламосе работали над бомбой беспрецедентной мощности, которая в будущем могла унести множество жизней. Рассказы Бора о встрече с Гейзенбергом, убедившей его в серьезности немецкого атомного проекта (а ней мы рассказывали в материале «И думать заставляют о войне»), и о преступлениях нацистов в Европе укрепили их уверенность том, что они делают правое дело.

Как изменить мир

Манхэттенский проект был начат правительством США под давлением ученых, обеспокоенных успехами Германии в мировой войне, и опасений, что немцы, вероятно, сами активно разрабатывают ядерное оружие. Весной 1945 года Германия была побеждена, немецкий Урановый проект продемонстрировал чрезвычайно скромные результаты: Гейзенберг не смог добиться самоподдерживающейся цепной реакции в своем реакторе — результат, которого Ферми в Америке достиг еще в 1942 году (об этом наш материал «И думать заставляют о войне»), но Манхэттенский проект, в который было вложено огромное количество сил множества ученых, рабочих и инженеров и 2 миллиарда долларов американских налогоплательщиков, уже не мог быть просто так остановлен.

Нильс Бор задумался о том, как атомная бомба изменит мир и международные отношения, сразу, как только присоединился к Манхэттенскому проекту. Эти размышления заставили его весной 1944 года вернуться в Англию, чтобы встретиться с Черчиллем и попробовать убедить его сообщить СССР о том, что Англия и США разрабатывают новое оружие, и предложить трем странам совместно разработать схему международного контроля над этим оружием. Бор не сомневался в том, что, узнав об успехе англо-американского атомного проекта после первого применения бомбы, советские ученые достаточно быстро смогут реализовать подобный проект в СССР, что выльется в гонку вооружений: каждая сторона будет строить все больше все более смертоносных бомб, и любой конфликт будет чреват полным уничтожением человечества. В каком-то смысле, создание атомной бомбы должно было прекратить войны в привычном понимании — если раньше противоречия между государствами приводили к войне, то война рано или поздно заканчивалась победой одной из сторон и миром. В пост-атомных конфликтах, разрушающих планету, победителей быть не могло.

С другой стороны, если бы Англия и США заранее сообщили СССР о разработке бомбы, это могло бы привести к договоренности о контроле над атомным оружием после войны. Обязательным условием такого контроля стала бы открытость: государства должны были свободно обмениваться научной информацией, а также инспектировать военные и промышленные объекты друг друга, чтобы быть уверенными в том, что никто не накапливает смертоносное оружие для внезапной атаки. Более того, следствием этой открытости стало бы то, что население разных стран узнало о том, как живут соседи, что привело бы к сглаживанию международных противоречий и, возможно, постепенной демократизации СССР. Конечно, Советский Союз не был бы заинтересован в таком развитии событий, но атомные бомбы в англо-американском арсенале и добрая воля поставить их под международный контроль стали бы сильными аргументами.

Черчилль был совершенно не настроен воспринимать аргументы Бора и отказываться от монополии на атомное оружие. Их встреча продлилась всего полчаса. Говорил, в основном, Черчилль. Прощаясь, Бор спросил, может ли он более подробно изложить свои соображения письменно, на что Черчилль ответил: «Для меня было бы честью получить письмо от вас. Но не о политике!»

К весне 1945 года теоретическая работа в Лос Аламосе была более или менее завершена, и все ждали, когда будет получено достаточное количество урана-235 и плутония для производства бомб. Первое испытание атомной бомбы состоялось 16 июля 1945 года. Около 6 килограмм плутония взорвались с мощностью, эквивалентной взрыву 18 000 тонн тротила. Перед испытанием физики устроили тотализатор, пытаясь угадать мощность взрыва, Оппенгеймер, видимо, сомневался в успехе, поставил на 300 тонн и проиграл.

Настало время принять решение, как оружие невиданной прежде силы должно быть использовано.

В мае президент США Гарри Трумэн назначил секретный Переходный комитет под председательством Военного министра Генри Стимсона. Комитет должен был координировать политику США в связи с атомным оружием до окончания Мировой войны. В частности, нужно было рекомендовать президенту, следует ли применить атомную бомбу против единственного оставшегося противника, Японии, и, если да, то как именно.

Физики, создатели бомбы, считали, что они также должны иметь право голоса в этом обсуждении. Лео Силард распространил среди ученых Манхэттенского проекта петицию президенту США, в которой просил воздержаться от атомной бомбардировки Японии, или по крайней мере предупредить японцев о том, что их ждет в случае отказа от капитуляции. Также он убеждал президента задуматься о моральной стороне первого использования атомного оружия.

Кроме того, в качестве альтернативы боевому применению физики предлагали устроить публичное испытание атомной бомбы на необитаемом острове и пригласить туда представителей иностранных государств, в том числе Японии и Советского Союза. Демонстрационный взрыв огромной мощности мог убедить закончить войну на американских условиях без дополнительных человеческих жертв, а также запустить переговоры о международном контроле и предотвратить гонку вооружений.

Для получения обратной связи от ученых Переходный комитет назначил Научную группу в составе Артура Комптона, Эрнеста Лоуренса, Энрико Ферми и Роберта Оппенгеймера. В своем заключении они констатировали, что «несмотря на то, что у наших коллег нет единого мнения о том, каким должно быть первое применение этого оружия <...> мы не можем предложить никакой технической демонстрации, которая с большой вероятностью завершит войну; мы не видим никакой приемлемой альтернативы прямому военному использованию».

Принимая во внимание отказ Японии от безоговорочной капитуляции (которая была заявлена целью США после Перл Харбора) и неизбежные тяжелые потери при вторжении американской армии на территорию Японских островов, Переходный комитет рекомендовал сбросить две атомные бомбы (урановую и плутониевую) на два крупных японских города из тех, что наименее сильно пострадали от обычных бомбардировок. Последнее условие было нужно для того, чтобы точнее измерить эффективность атомного оружия в боевых условиях. Древняя столица Японии Киото подходила под эти критерии, однако секретарь Переходного комитета военный министр Генри Стимсон вычеркнул ее из списка возможных целей из-за культурной значимости (и потому что провел там медовый месяц).

Лео Силард чувствовал особенную ответственность за бомбу. Он первым осознал необходимость цепной ядерной реакции, а также убедил Альберта Эйнштейна написать письмо президенту США, с которого, фактически, начался американский атомный проект (об этом мы рассказывали в материале «Но к нам идет жестокая пора»). Весной 1945 года, еще до запуска петиции среди участников Манхэттенского проекта, он попытался донести свои соображения об опасности и аморальности атомной бомбардировки Японии до президента Трумэна через его представителя в Переходном комитете, будущего госсекретаря Джеймса Бирнса. Однако Бирнс оказался абсолютно невосприимчив к аргументам Силарда (отчасти потому, что Силард с порога заявил, что политики недостаточно квалифицированы, чтобы принимать решения, касающиеся атомной бомбы, и должны прислушиваться к тем, кто понимает — ученым). Больше всего Бирнса беспокоило растущее влияние Советского Союза в Европе, и он надеялся, что сокрушительная демонстрация нового оружия сделает Сталина более сговорчивым. Кроме того, он обратил внимание Силарда, что США потратили на Манхэттенский проект 2 миллиарда долларов, и необходимо продемонстрировать Конгрессу, что деньги потрачены не напрасно, чтобы сохранить финансирование ядерных исследований.

«Насколько лучше был бы наш мир, если бы я родился в Америке и стал влиятельным американским политиком, а Бирнс бы родился в Венгрии и изучал физику!» — сокрушался Силард после этой встречи.

6 и 9 августа 1945 года американские бомбардировщики сбросили атомные бомбы на японские города Хиросима и Нагасаки. Две бомбы убили по разным оценкам от 129 до 226 тысяч человек. В течение следующих 4 месяцев еще примерно столько же людей погибли от ран и лучевой болезни (об этом подробнее читайте наш материал «Вопросы, смытые дождем»). 15 августа 1945 года японский император согласился на безоговорочную капитуляцию, Вторая мировая война закончилась, гонка ядерных вооружений началась.

Эпилог

3 июля 1945 года 10 немецких специалистов по ядерным физике и химии, задержанных англо-американскими войсками на территории Германии в последние месяцы войны, были вывезены в Великобританию и помещены в Фарм Холл, небольшой домик недалеко от Кембриджа. Среди них были нобелевский лауреат 1914 года Макс фон Лауэ (мы рассказывали о нем в материале «Германия, конечно, юбер аллес»), первооткрыватель ядерной цепной реакции Отто Ган (известие о том, что ему присудили Нобелевскую премию по химии, он получил из газеты Daily Telegraph, связь заключенных Фарм Холла с внешним миром была односторонней) и Вернер Гейзенберг.

Англичане и американцы уже знали, что Германия была далека от создания атомного оружия, и немецкие специалисты не обладают ценной информацией. Их задержали, прежде всего, для того, чтобы они не уехали делиться атомными секретами в Советский Союз. Немцы в Фарм Холле были предоставлены сами себе (самый молодой, 33-летний Эрих Багге, специалист по разделению изотопов урана, даже хвастался после войны, что перелезал окружающую дом стену и ходил на свидания с местными девушками), однако дом был начинен подслушивающими устройствами, и таким образом секретные службы получали информацию о настроениях среди ведущих немецких ученых, в частности о возможных симпатиях к СССР. Через 50 лет записи были рассекречены, и мы получили доступ к уникальному реалити-шоу 40-х годов.

Немцы провели в Фарм Холле полгода. Днем они могли читать газеты, заниматься наукой и физическими упражнениями, по вечерам слушали радио или игру Гейзенберга на пианино, а также играли в карты. Они обсуждали свои взаимоотношения с нацистским режимом и убеждали друг друга в том, что не были нацистами. Так, Эрих Багге утверждал, что стал членом НСДАП случайно — его мать якобы отправила заявление на вступление в партию от его имени, поскольку считала, что так для него будет лучше.

Размеренная жизнь в Фарм Холле закончилась 6 августа. Вечером офицер охраны объявил, что американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Немцы были потрясены. Некоторые испытали тяжелое, до слез и нервных припадков, разочарование от того, что американцам удалось то, что не удалось им. И это притом, что решающее открытие было сделано немцем Отто Ганом!

Сам же Отто Ган был страшно подавлен, узнав, что его цепная ядерная реакция была использована для создания самого смертоносного оружия в истории. Единственным утешением для него служило как раз то, что Германия не имела к этому отношения. «Я на коленях благодарю Бога, что мы не сделали урановую бомбу!» — сказал он коллеге, который особенно тяжело переживал успех американцев.

Заключенные Фарм Холла много обсуждали причины этого успеха и собственной неудачи. Гейзенберг, узнав из радиорепортажа BBC, что над бомбой работали почти 200 000 человек, сказал, что просто не мог решиться попросить у правительства Рейха так много ресурсов весной 1942 года.

Однако постепенно в обсуждениях сформировалось то, что Макс фон Лауэ, не участвовавший в Урановом проекте и наблюдавший со стороны, назвал die Lesart, «Версией» — ее участники обсуждения придерживались в дальнейшем. Немецкие физики могли бы заниматься бомбой и, возможно, добились бы успеха, однако они сознательно не стали делать этого. Таким образом они приобрели моральное превосходство над своими американскими и британскими коллегами — те, находясь в демократических странах, использовали свои знания для создания ядерной бомбы, тогда как немцы в под кровожадным нацистским режимом работали над мирным ядерным реактором.

3 января 1946 года немцы были освобождены из Фарм Холла и вернулись в Германию. Вернер Гейзенберг, Отто Ган и Макс фон Лауэ приняли активное участие в восстановлении немецкой науки, разрушенной нацистами и войной.

Гейзенберг стал директором Физического института. Он много занимался налаживанием международных научных связей, был одним из основателей и научным директором ЦЕРН, Европейского центра ядерных исследований, а также президентом фонда Александра фон Гумбольдта, выдающего иностранным ученым гранты для проведения исследований в Германии.

Отто Ган возглавил объединение немецких научных институтов, Общество Макса Планка, в которое было переименовано дискредитировавшее себя сотрудничеством с нацистами Общество Кайзера Вильгельма. Макс Планк, ученый, положивший в 1900 году начало физике XX века, умер 4 октября 1947 года, не сумев оправиться после казни сына Эрвина, участвовавшего в неудавшемся покушении на Гитлера.