Мир, в котором нам хотелось бы жить

Полеты в космос, неудержимый научный прогресс и безграничная вера в возможности человека — «оттепель» стала благодатным временем не только для оптимистичного взгляда в будущее, но и для научной фантастики. Именно в этот период появилась повесть «Понедельник начинается в субботу» (1965) уже известных, но еще не столь широко популярных братьев Аркадия и Бориса Стругацких, которая вскоре станет культовой и разойдется на цитаты. Веселая и вдохновенная, она легко высмеивала базовые советские идеологемы и рисовала мир, в котором хотел бы оказаться каждый научный сотрудник того времени. Мир, где существуют отделы линейного счастья и вечной молодости, абсолютного знания и универсальных превращений. Но, пошатнув постулаты плановой экономики и откинув идеологические рамки своего времени, Стругацкие лишь создали новую утопию — мир, где ресурсы безграничны, труд лишен критериев эффективности, а проблема общего блага почти решена. Фонд Егора Гайдара, партнер N + 1 по проекту «Краткий курс по литэкономии», разбирается, как так вышло, что научная фантастика 1960-х стала механизмом реабилитации советской экономической модели.

1

«Колоссально! — воскликнул горбоносый. — Программист! Нам нужен именно программист. Слушайте, бросайте ваш институт и пошли к нам!» — «А что у вас есть?» — «Что у нас есть?» — спросил горбоносый, поворачиваясь. «Алдан-3», — сказал бородатый. «Богатая машина, — сказал я. — И хорошо работает?» — «Да как вам сказать…» — «Понятно», — сказал я. «Собственно, ее еще не отладили, — сказал бородатый. — Оставайтесь у нас, отладите…» — «А перевод мы вам в два счета устроим», — добавил горбоносый. «А чем вы занимаетесь?» — спросил я. «Как и вся наука, — сказал горбоносый. — Счастьем человеческим».
А. и Б. Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу»

В 1967 году, спустя два года после выхода «сказки для научных сотрудников младшего возраста», Аркадий и Борис Стругацкие размышляли о двоякой природе научной фантастики. С одной стороны, она рисует «мир будущего, каким мы хотели бы его видеть», а с другой стороны, совершенно неверно считать научную фантастику исключительно «литературой мечты». «Настоящая фантастика не только и не столько мечтает, сколько утверждает, подвергает сомнению, предупреждает, ставит вопросы», — настаивали авторы. В этом неизбежном диапазоне от мечты до предупреждения, по большому счету, располагается и повесть «Понедельник начинается в субботу», принесшая братьям Стругацким небывалую популярность как внутри страны, так и за рубежом.

Написанная в разгар «оттепели» — а сами фантасты говорили о том, что замысел у них возник еще в конце 1950-х, повесть оказалась такой же противоречивой, как и время ее появления. С одной стороны, после знаменитого разоблачения культа личности и признания перегибов появилось ощущение большей свободы — и на него с готовностью откликнулась научная и творческая среда. Возникли новые литературные журналы, была опубликована повесть «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, поведавшая о реалиях советских лагерей, произошел прорыв в космической сфере, был поднят вопрос о возможных экономических реформах. С другой стороны, присуждение Нобелевской премии Борису Пастернаку за опубликованный за границей роман «Доктор Живаго» стало началом травли писателя, за которой последовали разгром Хрущевым выставки авангардистов в Манеже и арест Иосифа Бродского, а знаменитая косыгинская реформа, едва успев начаться, была быстро свернута и заменена частичными мерами. Меньше всего противоречий в восприятии современников вызывали успехи космической отрасли — и не случайно герой повести Стругацких в ответ на реплику попутчиков, что они занимаются «счастьем человеческим», спрашивает: «Что-нибудь с космосом?»

В этом смысле характерным оказывается и выбор героя повести «Понедельник начинается в субботу». Александр Привалов — программист и походник, то есть своего рода традиционный эскапист и нонконформист советской системы, настоящий герой «оттепели». В ситуации, когда прежде считавшиеся незыблемыми идеологические принципы, ради которых люди шли на любые жертвы, обнаружили свою несостоятельность, для думающей части общества критически важно было найти какие-то другие опорные требования к человеческим качествам. Ученые, причем работники точных наук, стали казаться самым подходящим примером для подражания в силу наличия у них совершенно других личностных приоритетов. «Страсть к познанию, нравственная чистота, интеллигентность», — перечисляют Стругацкие качества тех, кого они хотели бы видеть в своем воображаемом мире и кто, увы, пока не так часто встречается в реальности. Первый ироничный выпад против системы в повести — таких людей оказывается довольно много в вымышленном, но легко узнаваемом месте под характерным названием Соловец, где-то на русском Севере.

Повесть «Понедельник начинается в субботу» — вообще довольно ироничная. Попыткам описать, каким именно образом в ней на стыке русского фольклора, литературных аллюзий и апелляции к постулатам коммунизма возникает комический эффект, посвящена существенная доля исследований творчества Стругацких. Один из самых перспективных в этом отношении сюжетов — эксперимент по созданию модели человека профессора Выбегалло. Стриженный под горшок, в русских валенках и извозчицком тулупе, профессор говорит на смеси просторечного и французского языков из «Войны и мира» Л.Н. Толстого, ловко вкрапляя в разговор «идеологически правильную» терминологию. При этом его эксперименты недвусмысленно отсылают к образу «нового человека», описанному за несколько лет до появления повести в «Моральном кодексе строителя коммунизма». Только «новый человек» Выбегалло — не слишком жизнеспособный «кадавр», который по мере осознания собственных потребностей начинает представлять все большую угрозу для мира. При всей сомнительности эксперимента его, однако, надежно защищают идеологически правильные формулировки, которые советская система не позволит оспорить, чем и пользуется профессор.

Помимо Соловца, где собрались лучшие люди, и моделей «нового человека», который просто опасен для человечества, не менее иронична и история неразменного пятака. На фоне экономики тотального дефицита, где деньги максимально отвязаны от реальной возможности что-то на них купить, особенно издевательски со стороны фантастов выглядят попытки Александра Привалова походить с этим пятаком по магазинам — вернее, по тому единственному магазину, который есть в его распоряжении, в результате чего герой выпивает литры газировки и закупается в неумеренных количествах спичечными коробками и газетами. Попутно высмеивается тяга к диалектическому материализму, в силу которого советский человек просто не может поверить в существование в природе необъяснимых вещей. Но на волне «оттепели», как рассказывал впоследствии Борис Стругацких, «цензура не слишком трепала эту нашу повесть», потребовав исключить какие-то совсем уж частные моменты. Проблемы у фантастов возникли гораздо позднее, когда «Понедельник начинается в субботу» перевели на иностранные языки, а Советский Союз погрузился в «застой».

2

Трудовое законодательство нарушалось злостно и повсеместно, и я почувствовал, что у меня исчезло всякое желание бороться с этими нарушениями, потому что сюда в двенадцать часов новогодней ночи, прорвавшись через пургу, пришли люди, которым было интереснее доводить до конца или начинать сызнова какое-нибудь полезное дело, чем глушить себя водкою, бессмысленно дрыгать ногами, играть в фанты и заниматься флиртом разных степеней легкости. Сюда пришли люди, которым было приятнее быть друг с другом, чем порознь, которые терпеть не могли всякого рода воскресений, потому что в воскресенье им было скучно.
А. и Б. Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу»

В повести Стругацких научные сотрудники всеми правдами и неправдами пытаются попасть на работу в выходные, для большей эффективности создают собственных клонов, горят своим делом, а нерешенная задача для них увлекательнее любого детектива. В реальности жизнь советских научно-исследовательских институтов была как минимум чуть менее увлекательна. В НИИ, согласно советской системе распределения, могли попасть вузовские выпускники, которые вовсе не стремились к занятиям наукой, но в течение трех лет не имели права их покинуть. Руководству НИИ, как и любому предприятию в советской экономике, спускались плановые показатели, которых к концу года или пятилетки непременно требовалось достичь. А во главе лаборатории, отдела или даже всего института мог оказаться человек, отличающийся не научными достижениями или административными талантами, а умением правильно воспользоваться карьерными возможностями советской партийной системы.

Отчасти прообразом НИИЧАВО послужила Пулковская обсерватория, в которой работал один из авторов повести — Борис Стругацкий. Обсерватория была полностью разрушена во время Великой Отечественной войны, но к началу 1960-х ее научная жизнь была не только восстановлена, но и значительно улучшена в смысле как технического оснащения, так и, например, возможностей отправиться в экспедицию в другое полушарие для наблюдений за звездами. Однако подобным доступом к научной аппаратуре и свободой действий могли похвастать далеко не все НИИ, а лишь по большей части связанные с физикой и ядерными программами, а также работавшие в тесном сотрудничестве с промышленным производством. Поэтому повесть Стругацких об ученых, не ограниченных никакими ресурсными рамками (по крайней мере, никто из сотрудников НИИЧАВО на это всерьез не жалуется), отсылала читателей в основном к области мечтаний.

Нарочито нереалистичным выглядит и перечень отделов, существующих в институте, — смысла жизни, линейного счастья, абсолютного знания, вечной молодости, недоступных проблем. И сейчас кажется, что в его основу легли эйфорические ожидания неудержимого научного прогресса, существовавшие в отношении точных наук в период советской «оттепели». Однако сциентизм, то есть убежденность, что научное познание является ключом к решению большинства общечеловеческих проблем, в 1960-е стал модным течением не только в СССР, но и за его пределами, например в США. И взгляд из Америки того времени проливает иной свет на смелые мечтания российских фантастов.

Всего через три года после выхода повести «Понедельник начинается в субботу» биолог Гарретт Хардин в одном из самых именитых научных журналов Science опубликовал статью «Трагедия ресурсов общего пользования». С ее помощью Хардин хотел убедить ученых, прежде всего специалистов в области естественных наук, в существовании целой категории проблем «не имеющих технического решения». То есть таких, которые нельзя разрешить даже с помощью самых лучших технологий, механизмов, «суперкомпьютеров». Главной проблемой такого рода Хардин называет исчерпаемость ресурсов, находящихся в неограниченном коллективном пользовании, — пастбищ, плодородной почвы, Мирового океана, питьевой воды и, в конечном счете, пригодного для жизни места на планете Земля. Ученый объясняет невозможность решить эту проблему базовой установкой человека на максимизацию собственной выгоды: когда никто конкретно не несет ответственности за потребление таких ресурсов, но каждый получает все больше личной выгоды от активного их использования, защитить их от неизбежного исчерпания в длительной перспективе невозможно. Игнорирование этой проблемы и перекладывание ее решения с социальных наук на технические и обратно ведет человечество к катастрофе.

Статья Хардина породила огромную дискуссию о границах применимости научного знания и, главное, об ответственности наук за то, что происходит в мире. Его собственные предложения по ограничению доступа к ресурсам общего пользования через глобальные административно-правовые механизмы и «фундаментальное расширение пределов нравственности» были подвергнуты критике представителями как естественных, так и социальных наук. Спустя год, в 1969 году, на страницах того же журнала Science Берил Кроу ответил Хардину, заявив, что проблема ресурсов общего пользования не может быть решена политическими способами. Но своей цели Хардин отчасти достиг — постепенно ученые стали признавать «самозацикленность» своих наук, отсутствие междисциплинарного диалога и игнорирование ряда важных для человечества проблем.

В дальнейшем проблема ресурсов общего пользования вошла уже в экономическую науку под названием «трагедии общин», а сами эти ресурсы стали обозначаться термином common goods — общественные, или коллективные, блага. Одна из ключевых работ по этой тематике — книга «Управляя общим», написанная нобелевским лауреатом по экономике Элинор Остром. Остром предложила бороться с «трагедией общин» в рамках локальных, небольших сообществ путем самоорганизации. Для этого членам сообществ следует придерживаться нескольких принципов: четко определить границы общих ресурсов, придумать правила совместного их использования, с которыми все будут согласны и по которым большинство ресурсов будет присваиваться хотя бы кем-то, а также выработать систему санкций и разрешения конфликтов в случае нарушения правил.

Итак, пока Стругацкие рисуют образ научного института мечты, где придуманные ученые пытаются решить проблемы человеческого счастья и смысла жизни, по другую сторону океана настоящие ученые занимаются примерно тем же самым, но вне пределов фантастического мира. Камнем преткновения для тех и других оказываются ресурсы общего пользования, ограниченные перед эгоистичными устремлениями человека. Но если на Западе эта проблема вызвала широкую дискуссию, то в СССР она симптоматично оказалась на краю поля зрения фантастов. С одной стороны, Стругацкие предупреждают, что «новый человек» захочет заполучить все возможные материальные блага и тем самым поставит существование мира под угрозу. С другой стороны, остальные сотрудники НИИЧАВО не задумываются о том, что подобную угрозу могут представлять очень разные научные проекты.

3

Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них, наконец, в качество, и они стали с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. Каждый человек — маг в душе, но он становится магом только тогда, когда начинает меньше думать о себе и больше о других, когда работать ему становится интереснее, чем развлекаться в старинном смысле этого слова.
А. и Б. Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу»

Среди главных достижений СССР как сторонники, так и противники советской системы часто называют открытия в области точных наук и освоение космоса. Всплеск интереса к физике, математике и астрономии был порожден успехами представителей именно этих научных дисциплин и знаковым полетом Юрия Гагарина. Этот всплеск затронул, несомненно, и Стругацких, неслучайно посвятивших свою повесть будням ученых в передовом научно-исследовательском учреждении. Однако модель работы советских НИИ могла быть эффективной только в ограниченном временном горизонте и, главное, почти не влияла на экономический рост в СССР.

Современный экономист Джоэль Мокир в книге «Рычаг богатства» описывает четыре базовых типа экономического роста. Первый, называемый Мокиром соловианским — по имени экономиста Роберта Солоу, происходит благодаря постепенному накоплению у людей сбережений, которые они через банковскую систему могут инвестировать в другие отрасли и производства. Второй — смиттианский — связан с торговлей, рост которой, как было показано еще в классической работе Адама Смита, приводит к увеличению «богатства народов» через возможности более глубокой специализации производства и эффективного разделения труда, когда люди, социальные группы или целые страны фокусируются на тех производствах, в которых их производительность максимально высока. Третий тип роста связан с простым экстенсивным ростом численности населения, позволяющим получать «эффекты масштаба». И последним Мокир описывает так называемый шумпетерианский тип экономического роста, который считает наиболее устойчивым и способствующим долгосрочному развитию. Этот рост базируется на создании инноваций и технологических изменений в ходе производства товаров и услуг.

Советские НИИ вкупе с конструкторскими бюро и передовыми университетами «отвечали» как раз за шумпетерианский рост. В послевоенный период такие организации получили финансовые преимущества в системе хозяйственного планирования из-за активно реализуемой конверсии, а в «оттепель» научные коллективы, особенно занимавшиеся точными науками, а значит, надежные с точки зрения соответствия «партийной линии», пользовались большей свободой действий в рамках своих исследований. Сочетанием этих двух факторов — щедрого государственного финансирования и свободы научного поиска — как правило, объясняются успехи СССР в математических и физических науках, атомной, авиа- и космической отраслях, а также в тяжелом машиностроении в 1950–1970-е годы. Однако к концу 1960-х инновационный запал, вместе со всей экономикой СССР, перешел к фазе «застоя».

Как пишет Мокир в другой своей книге, «Дары Афины. Исторические истоки экономики знаний», процесс создания инноваций может быть устойчивым только при соблюдении трех факторов. Первый — необходимый для любого экономического роста в принципе — это наличие институтов, защищающих права собственности и создающих рыночные стимулы для инноваторов в виде желания и возможности разбогатеть или, по крайней мере, прославиться за счет своих изобретений. И если с последним в СССР справлялись относительно неплохо — награды, ордена и популяризация ученых были делом обычным, то рыночные стимулы в плановой экономике отсутствовали напрочь. В СССР их заменяла система планирования. Государство же могло не видеть своего интереса в инвестициях в какие-либо отрасли.

Кроме того, фиксированный поток государственного финансирования неизбежно сталкивается с проблемой так называемой инновационной воронки, когда для перехода на следующий технологический уровень нужно потерпеть неудачу с 95 идеями из 100, и только одна из оставшихся пяти будет успешно имплементирована и обеспечит качественный прорыв в отрасли. И если в течение 1960-х СССР, например, в космической и авиаотрасли оставался на научном и технологическом фронтире, то выйти на следующий уровень советским ученым было куда сложнее. Хотя бы потому, что государственные инвестиции, особенно в позднем СССР, в принципе не были рассчитаны на 95-процентную неэффективность трат. Такую воронку в состоянии преодолеть лишь рынок, где награда за тот единственный случай успеха из ста — возможность многократного преумножения состояния.

Вторым фактором «технологической креативности» по Джоэлю Мокиру является атмосфера толерантности ко всему новому. Дело здесь не только и не столько в готовности общества отказываться от традиционных устоев, сколько в возможностях инноваторов преодолевать интересы сложившихся групп, охраняющих свое господство и видящих в новых технологиях угрозу для своего доминирования в отрасли, бизнесе, на отдельно взятом предприятии или научной кафедре. В СССР, особенно в ходе наступившего вслед за «оттепелью» «застоя», номенклатура не стремилась покидать свои посты ни в Политбюро, ни на государственных предприятиях, ни в НИИ. А атмосфера толерантности, сложившаяся в 1950–1960-е годы и максимально напоминавшая описываемую Мокиром, могла существовать лишь благодаря, говоря языком современных политологов, «карманам эффективности».

«Карманы эффективности» — это особые сферы, находящиеся под личным надзором политического лидера или группы лидеров, где, несмотря на окружающие их неконкурентные институциональные условия, поддерживается максимально благоприятная ситуация. Но, как показало последнее масштабное исследование, выполненное группой политологов под руководством Майкла Ролла, «карманы эффективности» могут существовать в неблагоприятной среде на протяжении лишь очень короткого промежутка времени. По прошествии пяти-восьми лет осуществляющие протекцию политические лидеры «устают», группы интересов постепенно проникают внутрь организации, и качество человеческого капитала внутри «карманов» деградирует. Иначе говоря, с течением времени в советских НИИ неизбежно становится все больше Выбегалло и Мерлинов и все меньше Кивриных и Невструевых.

Последним фактором технологической креативности Джэоль Мокир считает «связанность» инноваторов друг с другом. Освоение имеющегося в обществе уровня знаний и накопленной информации происходит именно в результате постоянной их ретрансляции — в университетах, на конференциях, в сотрудничестве передовых научных лабораторий. Индивидуализм ученых и отсутствие контактов непосредственно с теми, кому предстоит внедрять и использовать их изобретения, тормозит процесс развития технологий. И хотя советские НИИ и конструкторские бюро могли контактировать друг с другом и даже создавать общие центры, они все же были серьезно ограничены в контактах с западными учеными из аналогичных областей. В итоге разрыв в «связанности» нарастал, что отразилось и на качестве и количестве инноваций.

Повесть «Понедельник начинается в субботу» Аркадия и Бориса Стругацких обрела невероятную популярность, которую не умерил даже распад СССР и фактический упадок системы советских научно-исследовательских институтов. Атмосфера азартной погруженности в занятия наукой подняла престиж ученых в СССР, однако за его пределами поставила много вопросов перед представителями естественных и общественных наук. Стремясь к прогрессу в условиях рынка, западные страны быстрее Советского Союза столкнулись с «трагедией общин» и проблемой обеспеченности ресурсами в долгосрочной перспективе. Советские же научные институты, направляемые государственным планированием и финансированием, в своем развитии от таких проблем были далеки. Но вместе с тем они не имели доступа и к необходимым для инновационного развития факторам. Стругацкие в своей фантастической повести зафиксировали эту двойственность — предупредили о опасности «нового человека», чьи эгоистичные устремления угрожают существованию мира, но при этом создали собственную утопию. Их НИИЧАВО, чьим сотрудникам не приходится задумываться об ограниченности ресурсов, едва ли мог решить проблему человеческого счастья — и продлить действие «кармана эффективности» в бесконечную перспективу.

Михаил Комин, Татьяна Трофимова