Финикия для финикийцев

В своей книге «В поисках финикийцев» историк из Оксфорда Джозефин Куинн оспаривает давно прижившиеся в исторической науке представления о Финикийском государстве и населяющем его народе — финикийцах. Куинн показывает, насколько опасно для современного ученого принимать на веру такие укоренившиеся в его собственной культуре и на первый взгляд нейтральные понятия, как, например, «нация» и «национальная идентичность», и объясняет, почему эти понятия сами должны быть объектом, а не инструментом научного исследования. Подробнее об этом читайте в материале историка Юлии Штутиной.

В декабре 2017 года издательство Принстонского университета опубликовало монографию оксфордского историка и археолога Джозефин Куинн под названием «В поисках финикийцев» (“In Search of Phoenicians”. В книге автор объясняет, как в исторической литературе сформировался образ финикийцев, хотя такого народа, скорее всего, никогда не было. Эта интересная работа заслуживает всяческого внимания, поскольку Куинн выявляет клише, которыми обросли историческая наука и некоторые смежные дисциплины за последние двести лет: народ, нация, идентичность, самоопределение.

Джозефин Куинн принадлежит к той же волне античников, что и уже известная русскоязычному читателю Мэри Бирд («SPQR: История Древнего Рима»; М.: Альпина нон-фикшн, 2017). Бирд в предисловии к своей блестящей и пока не переведенной на русский язык книге «Римский триумф» («The Roman Triumph»; Harvard University Press, 2007) пишет, что для нее изучение древней истории в равной степени состоит из «что мы знаем» и «откуда мы знаем». Куинн полностью разделяет эту точку зрения.

Разумеется, это направление в истории античности не исчерпывается двумя авторами, и хотя здесь не место и не время перечислить сколько-нибудь значимое число из них, но заинтересованному читателю мы настоятельно рекомендуем книгу оксфордского профессора Брайна Уорда-Перкинса (Bryan Ward-Perkins) «Падение Рима и конец цивилизации» (“The Fall of Rome and the End of Civilization”. Oxford University Press, 2005) и работу Джонатана Холла (Jonathan Hall) «Эллинство: между национальностью и культурой» (“Hellenicity: Between Ethnicity and Culture”. University of Chicago Press, 2005). Уорд-Перкинс показывает, как легко можно добиться полярных интерпретаций прошлого, руководствуясь разными идеологиями. Холл же обращает внимание на то, как одна и та же концепция, в данном случае единого народа эллинов, виделась в разные времена самим грекам и их исследователям.

Джозефин Куинн занимается финикийцами, возглавляя археологическую экспедицию в Утике (Тунис), а также преподает историю Древнего Рима и Древней Греции в Оксфорде. В предисловии к монографии автор поясняет, что она не спасает своих «подопечных», то есть финикийцев, из тени, в которую их невольно загоняют географические и хронологические соседи — греки и римляне. Напротив, она демонстрирует, как концепция Финикии и финикийцев сформировалась именно у соседей, в то время как сами прославленные мореплаватели и негоцианты не ощущали себя единой нацией и становиться ей не планировали. «Финикийскость» оказалась плодотворной идеей для европейских мыслителей в начале Нового времени, а позже, в эпоху строительства национальных государств и появления национальных исторических наук, вошла в научный обиход на правах едва ли не аксиомы.

Куинн вслед за многими современными исследователями обращается к терминам «эмический» и «этический», придуманным в 1950-х годах лингвистом Кеннетом Пайком. «Эмический» взгляд — это точка зрения человека, находящегося внутри группы, «этический» — позиция наблюдателя вне группы. В книге «В поисках финикийцев» Куинн демонстрирует, насколько трудно выделять «эмическое» на фоне «этического».

Автор напоминает читателям, что до нас дошло имя только одного античного деятеля, который сам называл себя финикийцем. Это — писатель Гелиодор из Эмессы, живший в III-IV веках нашей эры. Все остальные упоминания финикийцев сделаны не финикийцами, а греками, римлянами, иудеями. До нас дошло больше десяти тысяч надписей на финикийском языке, главным образом, вотивных и погребальных. Из этих эпиграфических памятников следует, что жители Тира, Сидона, Карфагена, Кадиса видели себя «сыновьями» своих городов, а также представителями больших семей: известны перечисления 15–17 поколений одного и того же клана. Но никто из них не называл себя финикийцем и, надо полагать, не видел себя частью «большой картины», то есть народа.

Попытки создать что-то вроде национальной истории и мифологии предпринимались карфагенскими политиками между IV и II веками до нашей эры без существенного успеха. На практике эти задачи национального строительства — историческую и мифологическую — до некоторой степени решали иудейские, греческие и римские авторы, которым для удобства рассказа было нужно объединять независимые торговые полисы, населенные носителями финикийского языка, в единый народ.

Термин «финикийцы» мы находим у Геродота, но он применяет его исключительно к выходцам из Тира, при этом ссылаясь на персидские источники, что противоречит внутреннему правилу «отца истории»: он стремился пересказывать важные сведения о народах со слов их представителей, а не через вторые руки. У Гомера слово «финикийцы» применяется к людям определенного рода занятий — искусным морякам, которые торгуют по всей ойкумене дорогими тканями и редкими сосудами. В более поздних источниках, в классическую эпоху, у слова «финикийцы» появляется негативный оттенок, не исключено, что это — отзвук участия Тира, Сидона и других городов в греко-персидских войнах на стороне Персии.

В то же время из античных источников мы знаем, что финикийские политические центры практически никогда не выступали вместе против крупных внешних врагов, зато охотно воевали друг с другом. Например, те же Тир и Сидон регулярно устраивали рейды друг против друга, отбирая куски плодородных равнин вдоль побережья Средиземного моря. Сидонцы помогали Александру Великому осаждать и штурмовать Тир. Единичные находки в литературе и эпиграфике, свидетельствующие, например, о том, что у Тира и Сидона был общий правитель, по мнению Куинн, не выдерживают критики.

А как же «типичные» финикийские произведения декоративно-прикладного искусства: предметы из слоновой кости, металлические и стеклянные сосуды? Их известны сотни, если не тысячи. Но только единицы из них найдены в финикийских контекстах, остальные — за пределами. Непредубежденный анализ этих артефактов показывает, что интенсивные торговля и обмен между приморскими городами-государствами Леванта, Эгейского моря, Северной Африки привели к формированию эклектичного «международного» стиля предметов роскоши. Это значит, что за их созданием стояли не представители определенного народа, а чуткие к интересным веяниям ремесленники, работавшие в самых оживленных торговых городах. То же относится и к архитектуре: в финикийских городах постройки эклектичны, объединяя черты, позаимствованные в Египте, Греции, Персии, Ассирии и так далее, буквально по принципу «чтобы было красиво».

Финикийцы гибко подходили к религии: они почитали своих божеств дома, строили святилища чужим богам на чужбине, переплетали истории греческого Геракла со своим Мелькартом. Джозефин Куинн полагает, что, если бы финикийцам понадобилось выстраивать национальную идентичность вокруг какого-нибудь одного высшего существа, то им точно не стоило бы выбирать Мелькарта, который похож на многих богов средиземноморского ареала, то есть совершенно не уникален.

Пластичность и трудноуловимость финикийцев, как полагает Куинн, хорошо вписывается в теорию «слабого сопротивления» американского антрополога Джеймса Скотта (James C. Scott). Скотт на примере сельских регионов юго-восточной Азии описывал, как крестьяне избегают своих крупных и авторитарных соседей: держатся мелкими группами, стараясь не попадать в поле зрения властей и тем самым уклоняясь от непосильных налогов, принудительного труда и призыва в армию. Финикийцы, пишет Джозефин Куинн, выбрали похожий путь: они отказались от создания крупных государственных образований с вертикальными связями, выбрав горизонтальные («разделяйтесь, чтобы вами не властвовали», как это называл Джеймс Скотт).

Даже когда Карфагеном ненадолго овладели имперские амбиции, правители этого города позаимствовали греческую идеологию города-матери и его колоний: в данном случае карфагенцы объявили себя колонией древнего Тира. Есть все основания полагать, что это было не воспоминание об историческом прошлом, а сознательное политическое действие.

Выдающийся британский философ и антрополог Эрнест Геллнер писал об этом феномене в своей книге «Нации и национализм»: «Национализм — это не пробуждение и самоутверждение мифических, якобы естественных и заранее заданных сообществ. Это, напротив, формирование новых сообществ, соответствующих современным условиям, хотя использующих в качестве сырья культурное, историческое и прочее наследие донационалистического мира». Наблюдение Геллнера относится, конечно, к XIX веку, но, с точки зрения Джозефин Куинн, оно срабатывает и для античности: национальное строительство начинается как раз там, где нации нет, но есть возможность объединения по какому-нибудь признаку — религиозному или языковому.

Карфагенский опыт «финикийскости» был успешен недолго. Как только Рим стал гегемоном в Средиземноморье, финикийские города вернулись к прежним удобным горизонтальным связям и больше не претендовали на сколько-нибудь значительную роль в большой политике. Но, как пишет Куинн, история, точнее, отдельные истории финикийцев сохранились в литературе и оказались востребованы накануне Нового времени в Европе, когда начали зарождаться идеи наций.

Так, уже в XVI веке группа английских интеллектуалов выдвинула гипотезу, что первым народом, поселившимся на Британских островах, были финикийцы, а не троянские беженцы, как полагал Гальфрид Монмутский. В эпоху Генриха VIII это была предсказуемая аналогия: финикийцы так же относились к гегемону Средиземноморья — Риму, как протестанты-англичане — к католическому миру. Чуть позже в Ирландии с воодушевлением начали проводить параллели между финикийцами и ирландцами с одной стороны, римлянами и англичанами — с другой.

Куинн не без сарказма отмечает, что узурпация финикийцев англичанами и ирландцами — выдающийся интеллектуальный эксперимент, который не подтвержден ни единым материальным свидетельством. За все время археологических раскопок на Британских островах ученым удалось обнаружить только одну пуническую надпись, состоящую из одного слова — «Макрин». Это имя североафриканского солдата, расквартированного в окрестностях Честера где-то на рубеже I и II веков нашей эры.

Главное достоинство монографии Джозефин Куинн — это попытка соблюсти баланс между сведениями, которые извлечены из собственно финикийских источников, и знаниями, полученными у их соседей, греков и римлян. Исследовательница убеждена, что рожденные XIX веком идеи нации и национальной идентичности пустили слишком глубокие корни в исторической науке, превратившись в «этнический абсолютизм». Если социологи уже упорно развенчивают обе концепции, то историки все еще охотно пользуются старыми наработками, не утруждая себя неудобными вопросами наподобие «откуда мы знаем». Описание человеческого общества не должно быть подобно описанию биологического вида. Для классификации бабочек мнение бабочек не имеет значения, но для истории социума его внутреннее самоощущение так же важно, как и внешние сведения о нем.

Юлия Штутина