Гуманистическое измерение реальности

Нобелевская премия по литературе за 2015 года сенсационно — как минимум для русскоязычных читателей — была присуждена белорусской писательнице Светлане Алексиевич. Алексиевич не самый типичный нобелевский лауреат: она известна своими книгами в документальном жанре (из-за чего ее иногда неловко называют журналисткой). Она прославилась еще в 1980-е книгой «У войны не женское лицо», составленной из интервью с женщинами, пережившими Великую Отечественную; затем ее героями становились ветераны Афгана («Цинковые мальчики»), свидетели Чернобыля («Чернобыльская молитва»), соотечественники, пережившие девяностые («Время сэконд-хэнд»). Кажется, и сам Нобелевский комитет, присудивший премию с формулировкой «за ее многоголосое творчество — памятник страданию и мужеству в наше время», прекрасно понимает, что сделал что-то очень необычное. N+1 попытался разобраться в смысле этого выбора.

Стоит начать с того, что премия Алексиевич — это, прежде всего, премия не нам; и не только в том смысле, что лауреат, хоть и пишет по-русски, гражданка Белоруссии. Мы привыкли, что смысл Нобелевской премии — это не почествовать научный ум или выдающегося деятеля, а потешить национальное самолюбие; поэтому, например, мы с таким удовольствием причисляем к «своим» лауреатам и британских физиков Гейма и Новоселова. То же и с литературой: приятно думать, что Нобелевский комитет выдает культуре, к которой принадлежит писатель, справку, что больше нигде такой уникум родиться бы не мог. Но читатель, взявшийся за документальные романы Алексиевич, не утонет в убаюкивающей гордости за страну и историю; напротив, самый чувствительный, конечно, будет шокирован.

Премия Алексиевич — это вообще не почетная премия, выданная консенсусному живому классику, (вспомним позапрошлогоднюю лауреатку Элис Манро, ушедшую из литературы еще даже до присуждения премии). Это во многом сознательная провокация прямого действия — знакомства с творчеством Алексиевич и ее героями. И резонная: страшные и эмоциональные книги Алексиевич бессмысленно покупать и ставить на полку, их надо читать.

Премия Алексиевич — это вообще не премия конкретному человеку. Нобелевкой награждены и герои писательницы: пережившие Великую Отечественную и Афган, Чернобыль и девяностые годы; герои, говорящие: «Что же мы все вертимся вокруг смерти?». Редкий случай, когда Нобелевская премия, выделяя одного, не обделяет остальных: в лице Алексиевич награждены и ее непосредственные литературные предшественники. И это не только Василь Быков и Алесь Адамович, не дожившие до первой Нобелевской премии в истории Белоруссии, но и неименитые авторы воспоминаний и дневников — свидетельницы и свидетели ужасных событий XX века, еще не знавшие, что их тексты станут большой литературой.
Премия Светлане Алексиевич — это вообще не про изящную словесность. Ее книги — это прямая речь и оголенные эмоции. Уже звучит множество высказываний в духе «это не литература» или «она плохо пишет». Но наши любимые читательские привычки (во многом подкрепленные тем, что наша предыдущая нобелевская гордость — Бродский) стоит признать глубоко устаревшими. Алексиевич работает не только на исторических, но и на эстетических рубежах: она представитель живого жанра, дышащего современностью. Нобелевская премия Алексиевич не столько легитимизирует литературную документалистику — это давным-давно произошло. Она подчеркивает: внутри большой настоящей литературы проводить границу между фикшном и нон-фикшном уже давно бессмысленно. И для русскоязычного читателя принять и прочесть нобелевского лауреата Алексиевич — это способ расстаться с культурной провинциальностью, перестать поверять величие литературы романтическим представлением о национальном гении и искать таковых среди местечкового постмодернизма и герметичного эстетизма.
Премия Алексиевич — это и не про политику. Действительно, писательница охотно, когда просят, высказывается о текущих делах, не жалея в оценках ни белорусское политическое руководство, ни российское. И да, она много прожила за рубежом (в том числе и в Швеции, где ее и будут награждать) и в последних интервью чрезвычайно высоко оценивает современную европейскую цивилизацию, не в пример многим. Однако признать премию политической можно, только если счесть, что экзистенциальные темы, которые обсуждают Алексиевич и ее герои, приемлемы и важны для «них», но не для «нас».
Премия Алексиевич — это, кажется, вообще не про Россию и Белоруссию — в том смысле, что не про советскую экзотику. Дело даже не в том, что Алексиевич вполне естественно смотрится в европейском литературном контексте и, кажется, сама не чувствует никакой ущербности. Хотя она всю жизнь пишет про советское и постсоветское пространство, ее творчество не столько про географию, сколько про историю:

«Я — свидетель Чернобыля... Самого главного события двадцатого века,

несмотря на страшные войны и революции, которыми будет памятен этот век. Уже

прошло двадцать лет после катастрофы, но до сих пор для меня вопрос — о чем

я свидетельствую: о прошлом или о будущем? Так легко соскользнуть в

банальность... В банальность ужаса... Но я смотрю на Чернобыль, как на

начало новой истории, он не только знание, а и предзнание, потому что

человек вступил в спор с прежними представлениями о себе и о мире. Когда мы

говорим о прошлом или о будущем, то вкладываем в эти слова свои

представления о времени, но Чернобыль — это прежде всего катастрофа времени».

И тем не менее, премия Алексиевич — это, конечно, выдающееся событие в истории русской культуры. Впервые за долгое время мы можем читать Нобелевского лауреата на родном языке не в переводе. Все русскоязычные лауреаты премии по литературе были заметны Нобелевскому комитету потому, что находились на культурных границах. Бунин и Бродский были эмигрантами, Шолохов, Пастернак и Солженицын находились в СССР, но были своими для одних, и чужими для других — и в случае с двумя последними это обернулось травлей с самыми ужасными последствиями. Алексиевич — случай культурной пограничности в высшей степени: это в прошлом советская, ныне — белорусская писательница, пишущая на русском языке, много лет жившая в Европе, где и находится основной ее читатель. Премия такому автору, работающему в сплавах эстетического и практического, документального и жанрового — это настоящий сигнал для постсоветской культуры к размыканию, к выходу за собственные границы, к осмыслению себя внутри современности.
Больше всего премия Алексиевич напоминает нынешнюю премию по медицине — врученную не столько за революционно-научные, сколько за прикладно-гуманистические открытия: за лекарства от малярии и тропических болезней, уже спасшие миллионы людей. Или напоминает премию мира — только идеальную, а не настоящую, не дискредитировавшую себя. Гуманистическое измерение и внимание к тысячам голосов самых простых, не-нобелевского-масштаба людей — вот за что наградили Светлану Алексиевич. Сделав так, Нобелевский комитет впервые за долгое время приблизился к наиболее точному следованию завещанию Альфреда Нобеля, который в писателях особенно ценил «литературные добродетели», «высокий идеализм» и «необыкновенное объединение душевности и таланта». Маленькая разница в том, что премия мира и медицины присуждается гуманистам, уже реализовавшим себя. В случае Алексиевич все только начинается.

Кирилл Головастиков