«Чаадаевское дело»: Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

В 1836 году журнал «Телескоп» опубликовал первое «Философическое письмо» — одно из семи произведений Петра Чаадаева, посвященных философии, религии и истории. Статья критиковала прошлое и настоящее России и вызвала немедленную реакцию власти: журнал закрыли, а сам Чаадаев указом Николая I был объявлен сумасшедшим. В книге «Чаадаевское дело: идеология, риторика и государственная власть в николаевской России» (издательство «НЛО») кандидат филологических наук Михаил Велижев исследует обстоятельства публикации первого письма и показывает, какое значение оно играло для людей того времени, а также изучает механизмы принятия значимых правительственных решений, формирование политической системы и правоприменительные практики в Российской империи. Предлагаем вам ознакомиться с фрагментом, посвященным реакции Чаадаева и его современников на решение Николая I, а также юридическим механизмам, которые государство использовало для обоснования безумия.

Безумие, закон и неопатримониальные практики правоприменения в России

I

23 октября 1836 г. начальник III Отделения А. Х. Бенкендорф отправил московскому военному генерал-губернатору Д. В. Голицыну письмо, в котором сообщил о распоряжении императора объявить Чаадаева умалишенным:

Государю Императору угодно, чтобы Ваше Сиятельство, по долгу звания Вашего, приняли надлежащие меры к оказанию г. Чаадаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. — Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность, непременно каждое утро посещать г. Чаадаева, и чтоб сделано было распоряжение дабы г. Чаадаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, что были употреблены все средства к восстановлению его здоровья. — Государю Императору угодно чтобы Ваше Сиятельство о положении Чаадаева каждомесячно доносили Его Величеству.

В этот момент Голицын находился в Петербурге. Через несколько дней после получения повеления, 28 октября, он написал московскому обер-полицмейстеру Л. М. Цынскому о необходимости принять соответствующие меры, одновременно несколько их уточнив. Во-первых, он приказал, чтобы к Чаадаеву являлся «частный штаб-лекарь из известных по познаниям своим в медицине и вменено было ему в обязанность непременно каждое утро и даже раза два в сутки посещать г. Чаадаева». В случае необходимости к делу можно было привлечь «доктора Саблера, известного по успехам его в лечении сумасшедших», одного из лучших московских врачей, специализировавшихся на работе с душевнобольными. Во-вторых, следовало принять меры, «дабы г. Чаадаев не подвергался бы вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха». Это означало, что Чаадаеву предстояло проводить время, не выходя из его квартиры во флигеле дома Левашевых на Новой Басманной улице. В-третьих, Голицын, следуя императорской воле, распорядился, «чтобы о положении Чаадаева каждомесячно представляли» ему «аккуратные сведения для всеподданнейшего донесения Государю Императору». Между тем днем ранее, 27 октября, Бенкендорф уведомил Голицына, что поручил начальнику II Округа корпуса жандармов генерал-майору С. В. Перфильеву отобрать у Чаадаева бумаги и выслать их в Петербург. 29 октября чаадаевские документы были опечатаны московскими чиновниками и переданы Перфильеву. Так над Чаадаевым был установлен, пользуясь словами Николая I, «медико-полицейский надзор».

Принятые в отношении Чаадаева меры не поддаются однозначному истолкованию. С одной стороны, они показывают, что представители власти формально считали его больным, наблюдали за состоянием его здоровья и были готовы лечить его. С другой — изъятие бумаг свидетельствовало о разыскной работе, продолжавшейся уже после вынесения императорского вердикта о сумасшествии. Неудивительно, что Чаадаев растерялся до такой степени, что при объяснении с Цынским безоговорочно признал, что действительно писал первое «Философическое письмо» в состоянии умственного помрачения. В разговоре Чаадаев попросил разрешения увидеться с попечителем Московского учебного округа С. Г. Строгановым, на что обер-полицмейстер ответил согласием. Строганов встречался с автором первого «Философического письма» между 2 и 4 ноября 1836 г. Во время их беседы Чаадаев вновь признал себя умалишенным. О деталях дела попечитель сообщил А. И. Тургеневу, который отметил в дневнике 5 ноября: «Я у гр<афа> Строг<анова> Говорили о Чад<аеве>. Все свалил на свое сумасшествие: — вот как проникнут он — пришествием Царствия Божия! Adveniat Regnum Tuum!»¹

Известие о сдаче Чаадаевым своих позиций быстро распространилось по Москве, причем порой в весьма гротескной форме².

О содержании разговора Чаадаева со Строгановым узнал не только Тургенев. Например, Д. В. Давыдов писал А. С. Пушкину 23 ноября 1836 г.:

Ты спрашиваешь о Чедаеве? Мне Строганов рассказал весь разговор его с ним; весь, — с доски до доски! Как он, видя беду неминуемую, признался ему, что писал этот пасквиль на русскую нацию немедленно по возвращении из чужих краев, во время сумашествия, в припадках которого он посягал на собственную свою жизнь; как он старался свалить всю беду на журналиста и на ценсора, — на первого потому, что он очаровал его (Надеждин очаровал!) и увлек его к позволению отдать в печать пасквиль этот, — а на последнего за то, что пропустил оный. Но это просто гадко, а что смешно, это скорбь его о том, что скажут о признании его умалишенным знаменитые друзья его, ученые Balanche, Lamené, Guisot и какие-то немецкие Шустера-Метафизики!³

В дальнейшем Чаадаев держался прежней линии защиты, не вызвавшей, как мы видим, большой симпатии у современников. В середине ноября 1836 г. в письменных показаниях он уже официально заявил о полном незнакомстве с планами поместить в «Телескопе» перевод первого «Философического письма», фактически обвинив Надеждина в краже интеллектуальной собственности. 30 ноября император по итогам расследования приказал «продолжать считать» Чаадаева «умалишенным». Каждый месяц в Петербург отправлялись краткие и однотипные отчеты о его болезни («состояние его здоровья находится в прежнем положении»). Наконец через год после скандала, 5 ноября 1837 г., Николай, при посредничестве Бенкендорфа и Д. В. Голицына, распорядился «отставного Ротмистра Чаадаева освободить от учрежденного за ним медицинского надзора под условием не сметь ничего писать».

Схематично историю чаадаевского безумия можно описать следующим образом: 1) император признал Чаадаева умалишенным, у него был проведен обыск; 2) Чаадаев согласился с решением монарха; 3) Чаадаева стал посещать лекарь; 4) по окончании официального следствия по чаадаевскому делу власти вновь подтвердили диагноз; 5) Чаадаева продолжал осматривать врач; 6) через год царь отменил собственное распоряжение и Чаадаев вновь стал считаться умственно здоровым человеком. В этом описании полицейская и медицинская стороны дела оказались столь тесно переплетены, что разобраться в специфике наказания становится непросто. Прояснение загадочной природы чаадаевского безумия, как кажется, требует ответа на три вопроса. Во-первых, каким было законодательство о совершивших преступление сумасшедших к 1836 г.? Во-вторых, в каком состоянии находилась наука о лечении душевнобольных в первой половине XIX в.? В-третьих, как право и медицина сочетались на практике при разрешении прецедентов, схожих с чаадаевским делом? Мы постараемся показать, что в николаевскую эпоху наказание через сумасшествие подразумевало два разных типа репрессий — жесткие и мягкие, использование которых варьировалось в зависимости от специфики конкретных ситуаций. Наконец, интерпретация событий 1836 г. в контексте аналогичных случаев поможет выдвинуть гипотезу о неопатримониальном характере правоприменения в России первой половины XIX в. и о способах урегулирования конфликтов, возникавших между представителями общества и властью.

II

Какие юридические механизмы использовались при вынесении вердиктов о безумных преступниках в первой половине XIX в.? Точкой отсчета в наших рассуждениях может служить одно из резонансных дел середины 1830-х гг., также связанное с наказанием мнимого умалишенного — французского дворянина на русской службе Ж. Б. А. Жобара. Жобар в начале 1820-х гг. служил ординарным профессором Казанского университета, однако затем был уволен оттуда со скандалом и без надлежащих документов, что и послужило причиной длительного судебного разбирательства, происходившего в 6-м московском департаменте Сената. Жобар считал, что его увольнение являлось незаконным, и требовал заплатить ему неустойку. Со строптивым французом боролось сразу несколько ведомств. В 1833 г. управляющий Министерством народного просвещения Уваров решил истолковать настойчивость Жобара, подавшего несколько прошений на имя императора, «исполненных жалобами, дерзкими и неуместными выражениями и бездоказательными изветами на разные особы, высшие Государственные должности, занимающие», расстройством его ума:

Дерзость его в отношении к лицам, Монаршим доверием облеченным… оставляются ныне без строгого наказания только потому, что все действия сии приемлются доказательством расстроенного положения умственных его сил… если он будет вновь в том упорствовать и утруждать правительство новыми просьбами: то неминуемо уже подвергнется, как лишившийся рассудка, соответственному положению его заключению.

В ответ в ноябре 1833 г. Жобар написал оправдательную записку на имя московского военного генерал-губернатора Д. В. Голицына, где сообщал, что сентенция комитета министров, объявившего его безумцем и угрожавшего ему заключением в доме умалишенных, противоречит закону, поскольку решение вынесено без предварительного осмотра. Голицын согласился с его аргументами и распорядился освидетельствовать умственные способности француза. 23 июля 1835 г. специально собравшаяся комиссия установила, что Жобар совершенно разумен.

Резолюция комитета министров по делу Жобара показывает, какие именно статьи Свода законов Российской империи использовались при правовом обосновании «медико-административного» безумия, а именно 242-я и 921-я. Статья 242 имела общий характер и гласила: «Изобличенные в непослушании противу властей, законом установленных, подвергаются наказанию по мере вины и преступления, ими учиненного». Статья 921 уже непосредственно касалась умалишенных. В ней говорилось: «Когда окажется по следствию, что преступление учинено в сумасшествии: то обвиняемого отсылать для свидетельства во Врачебную Управу». Статья восходила к именному указу Александра I «О непредавании суду поврежденных в уме людей и учинивших в сем состоянии смертоубийства» (1801), которым монарх ввел законодательное разделение между преступлениями, совершенными в здравом уме и в состоянии душевной болезни. В указе речь шла о помешанном крестьянине Петрове, убившем своего дядю. До того момента убийцы-сумасшедшие подлежали юрисдикции уголовного суда. Теперь Александр распорядился:

Надлежало бы только посредством Земской Полиции и Врачебной Управы удостовериться, действительно ли сделал он сие в сумасшествии, и по удостоверению сему отдать его в дом безумных, суду же предавать не было никакого основания; ибо на таковых нет ни суда, ни закона.

В Своде законов уголовных 1832 г. уточнялось: «Преступление, учиненное в безумии и сумасшествии, не вменяется в вину, когда действительность безумия или сумасшествия доказана будет с достоверностию и порядком, для сего в законах установленным». Аналогичный ход дел касался не только умалишенных крестьян, но и сумасшедших дворян.

К 1836 г. правила освидетельствования безумцев были достаточно четко прописаны в законе. В частности, 8 июня 1815 г. появился сенатский указ, регламентировавший соответствующую процедуру. Необходимость в нем возникла потому, что согласно существовавшему законодательству судьбой сумасшедших занимался именно Сенат. Как следствие, умалишенных для оценки их состояния надлежало со всей страны везти в Петербург, что чиновники считали неудобным. Стремясь разрешить проблему, Государственный совет распорядился проводить освидетельствования в губернских городах. Случаи помешанных дворян необходимо было рассматривать во врачебной управе, но в присутствии гражданских лиц: губернатора, вице-губернатора, председателя гражданской палаты, губернского прокурора, губернского предводителя дворянства, одного или двух уездных предводителей дворянства. Таким образом, первоначально диагноз могло устанавливать следствие, однако затем его заключение требовалось подтвердить в ходе медицинской экспертизы, ответственность за которую ложилась на местную власть. Двусмысленности здесь не возникало: закон предписывал чиновникам четкий алгоритм действий.

Подробнее читайте:
Велижев, М. Чаадаевское дело: идеология, риторика и государственная власть в николаевской России / Михаил Велижев — М.: Новое литературное обозрение, 2022. — 392 с. (Серия «Интеллектуальная история»)