«Месмеризм и конец эпохи Просвещения во Франции»

Мнение редакции может не совпадать с мнением автора

В конце XVIII века в Париже стала популярна теория животного магнетизма (месмеризм). Новое учение во Францию привез немецкий врач и астролог Франц Месмер, который считал, что люди выделяют магнитную энергию — флюиды, способствующие установлению телепатической связи. Считалось, что их неравномерное распределение в организме вызывает болезни. В ходе групповых сеансов месмеризма пациенты с помощью веревки объединялись в цепь, по которой якобы циркулировали флюиды, а в других случаях принимали ванны, наполненные опилками и бутылками с «намагниченной водой», впадая в магнетический транс. Таким образом достигалась гармония флюидов, а пациенты исцелялись или становились свидетелями прошлого или будущего. Теория животного магнетизма объясняла «чудесные незримые силы» природы и даже подоплеку общественных и политических процессов. Идеи Месмера существенно повлияли на медицинскую практику и общественные настроения. В книге «Месмеризм и конец эпохи Просвещения во Франции» (издательство «НЛО»), переведенной на русский язык Евгением Кузьмишиным, а также Вадимом и Никитой Михайлиными, специалист по французской истории Роберт Дарнтон рассказывает, как месмеризм связан с политической мыслью, эзотерическими течениями и представлениями о науке во Франции XVIII века. N + 1 предлагает своим читателям ознакомиться с отрывком, посвященным тому, как представляли себе устройство мира ученые того времени и почему обывателю было непросто отделить истину от фантастических домыслов.

На протяжении XVIII века пропасть между наукой и теологией продолжала неуклонно расширяться, однако это не привело к отделению науки от фантастики, ведь ученым того времени приходилось прибегать к услугам воображения, чтобы хоть как-то объяснить, а подчас даже попросту увидеть огромный массив новых данных об окружающем мире, который стал доступен им благодаря вскрытиям, изучению ископаемых останков, а также появлению в их распоряжении микроскопов, лейденских банок и телескопов. Научные наблюдения русалок и доносившихся изнутри скал голосов маленьких человечков, казалось, говорили о принципиальной невозможности постижения тайн природы одним лишь невооруженным глазом.

Вместе с тем сообщения об исследованной под микроскопом ослиной сперме, в которой были обнаружены микроскопические копии ослов, свидетельствовали об отсутствии необходимости в уснащении органов восприятия сложной научно-исследовательской машинерией. Знаменитый рисунок Франсуа де Плантада, на котором тот изобразил миниатюрного человечка, которого якобы сумел разглядеть под микроскопом в человеческой сперме, стал предметом серьезных ученых споров в первой половине XVIII века. Конечно, это была всего лишь мистификация, но она вполне вписывалась в рамки преформационных теорий. Что же до ее нелепости, то в этом плане ей ничуть не уступала выдвинутая Шарлем Бонне концепция «вложения» (emboîtement), в соответствии с которой древний прародитель того или иного вида живых существ содержал в себе зародыши всех будущих поколений этого вида. Убедительные доказательства эпигенеза появились лишь в 1828 году, а до той поры репродуктивные процессы млекопитающих скрывались от пытливого взгляда исследователей в тумане причудливых теорий.

К концу XVIII века авторы одного юридического справочника позволили себе усомниться в правдивости показаний из дела о законорожденности. Мать ребенка утверждала, что забеременела от своего супруга, с которым не виделась без малого четыре года, когда тот явился ей во сне: «Предполагается, что означенное произошло с дамой из Эгемера летней ночью, что окно в ее комнату было распахнуто, одеяло смято, а кровать располагалась изголовьем к западу, вследствие чего юго-западный ветер, несший человеческие зародыши в виде органических молекул или летучих эмбрионов, оплодотворил ее». Однако далеко не все были готовы усомниться в чудодейственной силе материнского воображения: ведь чем еще объяснить рождение ребенка с головой в форме телячьей почки, если не гастрономическими вкусами женщины на сносях?

Линней не только зарисовал производимое пыльцевым зерном семяизвержение, которое ему довелось наблюдать в микроскоп, но и объяснял многие закономерности жизненного цикла растений действием тонкого магнетического флюида, а также их вполне человеческой, на его взгляд, физиологией. И все же ему доводилось наблюдать у растений только состояние сна. А вот Эразм Дарвин заметил, что растения дышат, двигают мышцами, а также проявляют материнские чувства. В то же время другие ученые фиксировали рост скал, прорастание моллюсков и выделение землей в виде секреции гибридных видов животных. Мир виделся им совсем иначе, чем нам сегодня, и они стремились описать его, как только могли, при помощи унаследованного от предшественников набора анимистических, виталистических и механистических теорий. Следуя заветам Бюффона, они смотрели на мир «глазами разума» (l’œil de l’esprit), но то был «разум системы» (l’esprit de système).

Среди множества систем описания мирового устройства ближайшими родственниками месмеризму приходятся виталистические теории, неуклонно множившиеся еще со времен Парацельса. И действительно, противники Месмера почти сразу же определили традицию, на которую тот опирался в своих воззрениях. Они отмечали, что его система отнюдь не нова и напрямую восходит к идеям Парацельса, Я. Б. ван Гельмонта, Роберта Фладда и Уильяма Максвелла, полагавших, что здоровье человека есть гармония его индивидуального микрокосма с небесным макрокосмом, и занимавшихся изучением флюидов и человеческого магнетизма в контексте всевозможных оккультных доктрин. Очевидно, теория Месмера также имела немало общего с космологическими взглядами целого ряда других вполне уважаемых авторов, чье воображение порождало те или иные флюиды, нарекало их «гравитацией», «светом», «огнем» или все тем же «электричеством», после чего выпускало разгуливать по просторам вселенной. Так, фон Гумбольдт полагал Луну источником магнетической силы, Гальвани экспериментировал с «животным электричеством» в Италии, тогда как во Франции Месмер сотнями лечил людей при помощи «животного магнетизма». Между тем аббат Нолле, аббат Бертолон и другие постигали чудодейственную силу вселенского электрического флюида. Кое-кто из ученых утверждал, что электрические разряды ускоряют рост растений, а электрические угри являются действенным средством от подагры. (Мальчика, страдавшего этим недугом, ежедневно погружали в ванну с крупным электрическим угрем. В результате пациент вновь обрел свободу движения, однако в записях об эксперименте ничего не говорится о воздействии данной процедуры на психику пациента.)

Издания, в которых описания лечебных методов Месмера иллюстрировались подробнейшими свидетельствами об их применении, способны поведать о разработанной им системе куда больше, чем краткие и весьма туманные трактаты, выходившие из-под его пера. Если уж на то пошло, он был не теоретиком (с построением «системы» успешно справились его французские последователи), а исследователем — тем, кто отважился пуститься в плавание по неизведанным просторам флюида и привез из этого путешествия эликсир жизни. Кто-то подозревал Месмера в шарлатанстве, однако его лечебные агрегаты во многом походили на пресловутые лейденские банки и прочие устройства, чьими описаниями и чертежами пестрели страницы популярных работ по электричеству наподобие «Искусства экспериментов, или Любительских опытов в области физики» («L’Art des expériences ou avis amateurs de la physique», 1770) Нолле. Так же как и Месмер, эти «любители» любили составлять из людей электроцепи и нередко полагали электричество магическим средством против хворей, а подчас — как в случае с доктором Джеймсом Грэмом и его «кроватью плодовитости» — даже приписывали ему способность дарить новую жизнь. Кроме того, союз шарлатанства с устоявшимися медицинскими канонами столь часто обличался на французской сцене, что лечебные техники Месмера любому поклоннику творчества Мольера должны были казаться куда менее опасными по сравнению с методами, к которым прибегали доктора и цирюльники-хирурги традиционной закалки, твердо верившие в непогрешимость теорий четырех гуморов и животных духов, а также изрядно поднаторевшие в использовании целого арсенала проверенных временем целебных средств (как то: слабительных, мочегонных, прижигающих, растворяющих, увлажняющих, волдыреобразующих) и процедур (в первую очередь, конечно же, деривативного, ревульсивного и сполиативного кровопускания)*.

*

Если месмеризм не казался чем-то абсурдным в контексте науки XVIII века, то это вовсе не означает, что история научной мысли от Ньютона до Лавуазье представляла собой собрание фантастических домыслов. Однако на популярном уровне она заводила рядового неискушенного читателя в дебри экзотических «систем мироустройства» (systèmes du monde). И как, спрашивается, следовало ему отделять здесь истину от вымысла, особенно если дело касалось многоцветия монизмов, безраздельно царившего тогда в биологических науках?

Наследники философов от математики и механики XVII века не сумели дать объяснения процессам вроде дыхания и размножения. Не преуспели в этом и предшественники романтиков XIX века, много и прочувствованно рассуждавшие о принципиальной математической непостижимости тайных сил природы. И механицисты, и виталисты, как правило, старались скрыть свои неудачи за ширмой вымышленных флюидов. Однако поскольку эти флюиды были не видимы глазу, особо въедливых наблюдателей раздражало все это нескончаемое шествие голых королей. Величайший ревнитель и защитник идеи невидимого флюида флогистона Джозеф Пристли так отзывался о всеобщем увлечении электричеством: «Измышление путей, коими некий невидимый агент мог бы производить неисчислимое множество разнообразных видимых эффектов, — вот поистине необъятное поле для игры воображения. Поскольку источник эффектов невидим, всякий философ волен именовать его так, как сам того пожелает». Лавуазье отмечал ту же тенденцию и среди химиков: «Остерегаться полетов воображения следует тогда, когда речь заходит о предметах, не поддающихся ни зрительному, ни чувственному восприятию».

Ученым-любителям и прочим искателям новых горизонтов Просвещения подобные сомнения были неведомы. Вот уже несколько поколений подряд они комфортно уживались с электричеством, магнетизмом и гравитацией, однако невидимые газы из области химии начали проникать в их картину мира только с приходом великих открытий второй половины XVIII века. В 1755 году Джозеф Блэк сообщил об открытии им «связанного воздуха» (углекислого газа); на протяжении последующих тридцати лет другие ученые — в первую очередь Генри Кавендиш и Джозеф Пристли — ошеломили современников открытием «воспламенимого», или «флогистированного» воздуха (водорода), воздуха «витального», или «дефлогистированного» (кислорода), а также множества других чудес, о существовании которых буквально у себя под носом не догадывались ни Аристотель, ни вся рать его последователей за многие века.

О том, какие трудности испытывало салонное сознание, пытаясь вписать эти газы в устоявшуюся картину мира, можно судить по статье из «Journal de Paris» от 30 апреля 1784 года, в которой сообщалось, что опыты Лавуазье окончательно поставили крест на теории четырех элементов. Со времен зарождения философии вода считалась одним из четырех первичных элементов, отмечал автор статьи, однако недавно Лавуазье и Мёнье продемонстрировали Академии наук, что на самом деле она представляет собой не что иное, как соединение воспламенимого и дефлогистированного воздуха. «Должно быть, нелегко было примириться с тем, что вода на поверку оказалась воздухом. Отныне в мире стало одним элементом меньше», — заключал он.

Подробнее читайте:
Дарнтон, Р. Месмеризм и конец эпохи Просвещения во Франции / Роберт Дарнтон; пер. с англ. Никиты и Вадима Михайлиных; пер. с фр. Евгения Кузьмишина. — М.: Новое литературное обозрение, 2021. — 240 с.: ил. (Серия «Studia religiosa»).

Нашли опечатку? Выделите фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.