«Фантастические миры российского хай-тека»

Семь лет назад группа ученых задалась вопросом: почему в России так много изобретателей, но мало массово производимых высокотехнологичных продуктов? Книга «Фантастические миры российского хай-тека» (издательство Европейского университета) — результат их многолетней кропотливой работы. Используя теории практик и исследований науки и технологий (STS), авторы разбираются в культурных особенностях технологических предпринимателей в России. Редакция N + 1 предлагает своим читателям ознакомиться с отрывком (страницы 43-51) из этой книги, где объясняется, что в первую очередь интересует российских разработчиков и как вышло, что созданные в России технологии почти всегда реализовывались за рубежом.

В чем особенность российских предпринимателей?

Насколько авторам отдельных глав удалось подтвердить изначальное предложение об отличиях технопредпринимателей в разных странах мира, читатель может решить сам, прочитав нашу книгу. При этом основной вывод проекта получился очевидным и неожиданным одновременно. В России — много интересных инноваторов, которые делают мало полезных вещей. Обусловлено это как их личностными особенностями, так и физической и материальной составляющей их работы — т. е. тем, что в своей сумме называется повседневными практиками, способами и стилями жизни в этом мире.

Конечно, мы не в первый раз и не первые, кто заявляет тезис: «В стране много изобретателей, мало изобретений». В 2010 г. команда исследователей из Европейского университета в СанктПетербурге, в которую входили два автора этой книги — Борис Гладарев и Жанна Цинман, представила историю технических прорывов в России XVIII–XIX вв. Их работа выявила основные черты современного русского новатора 25. В 2013 г. американский исследователь, почетный профессор MIT Лорен Грэхэм представил похожий аргумент. В его книге „Lonely ideas. Can Russia Compete?“ рассказывается про жизнь и достижения российских изобретателей и последовательно доказывается тезис о том, что русские — хорошие изобретатели, но плохие инноваторы.

Грэхэм использует исторический материал за 300 лет развития инженерных наук в России и показывает, что у нас всегда было много гениальных технарей и ученых. Однако прорывные технологии, которые они создавали на бумаге в единичном и — редко — мелкосерийном варианте, затем реализовались в массовом масштабе в других странах. Русские осветили улицы электричеством, создали многомоторный самолет, транзисторы и диоды, радиопередатчик, опередили весь мир с идеей лазера, но при этом ни один из этих предметов не известен мировому сообществу как технологии, сделанные в России. Томаса Эдисона и его лампочки знают все, а что сделали Павел Яблочков и Александр Лодыгин, ответит не каждый даже на родине этих изобретателей. Почему сильна фундаментальная российская наука, но слабы прикладные области? Отвечая на этот вопрос, Грэхэм предлагает посмотреть на инновационные технологии не только как на предмет производства учеными в лаборатории, но и как на результат сложной системы их взаимодействия с тем, что находится за стенами лаборатории, — обществом. Именно общество, не всегда осознанно, в итоге определяет судьбу многих изобретений и их создателей.

Бруно Латур в книге „Science in action“ 1987 г. (русский перевод — «Наука в действии») в деталях разбирает природу научной деятельности и повседневности ученого в лаборатории. Успех любой прорывной технологии, как показывает Латур, кроется не только в стенах исследовательской лаборатории или кабинета ученого. Технология вне лаборатории слаба, если у нее нет поддержки. Ее успех определяется многими факторами, включая наличие сложной сети взаимодействия между лабораторными исследованиями, оборудованием, производимым девайсом или материей и внешней средой (которая также негомогенна). Похожий путь, но, в отличие от Латура, только с учетом людей как союзников, описывают Чарльз Спиноза, Фернандо Флорес и Хьюберт Дрейфус в своем философском манифесте «Раскрывая новые миры: Предпринимательство, демократия и воспитание солидарности». Авторы приводят три примера — предпринимателя, разработавшего новую технологию организационного менеджмента, гражданской группы «Матери против пьяных водителей» (Mothers Against Drunk Driving), изменившей представление о здоровом образе жизни, и Мартина Лютера Кинга, переопределившего понимание гражданских прав в американском общества. Во всех примерах они показывают своеобразный процесс расширения сообщества поддержки, необходимости прислушиваться к другим социальным группам со схожими интересами и привлечения как можно большего количества разных участников для реализации своей идеи.

Но вернемся к российским материалам. При помощи исторических примеров Грэхэм демонстрирует, что технология — не ответ сам по себе. Она сама собой не создается. Ей нужна поддержка (социальная, законодательная, политическая, экономическая и пр.) со стороны внешней среды. Умение выстроить такую поддержку либо подавлялось у русских изобретателей, либо отсутствовало в принципе. Изобретатели были способны создать интересную технологию внутри своей лаборатории (расположенной внутри завода, съемной квартиры, царского дворца и пр.), однако провалились в попытках коммерциализировать ее для всей страны. Как заключает Грэхэм, подобные провалы мы видели как три столетия назад, так наблюдаем и сегодня.

Кроме анализа того, почему так происходит, и поиска, кто виноват, остается вопрос, как устроена механика этого процесса. Ее детали и основные движущиеся элементы мы искали в ходе своего проекта, используя аргументы из теории практик и исследований науки и технологий. Объясняя нам в ходе интервью, что движет ими в занятиях технологиями, российские технопредприниматели — единственные из четырех стран в проекте — говорили одновременно словами «индустриального мира» и «мира вдохновения» по Болтански—Тевено, создавая своеобразную констелляцию мира «технического вдохновения». Была и региональная специфика внутри страны. В Санкт-Петербурге и Томске наблюдалась одинаковая смесь миров — «индустриальный — вдохновение — рыночный», в Новосибирске доминантным оказалось вдохновение, за которым шел индустриальный и проектный, а в Татарстане мир вдохновения оказался на последнем месте, уступая индустриальному и домашнему. Усредненная картина по всем российским кейсам, конечно, упрощает реальность, но в любом случае в России аргументы мира вдохновения в том или ином виде присутствовали в рассказах большинства технопредпринимателей. В других странах, которые мы исследовали, технопредприниматели не обсуждали свою техническую работу в терминах творчества, а предпочитали говорить о технической эффективности и рынке (в Финляндии и Тайване) либо о компании, устроенной как хорошая семья (в Южной Корее).

Разные миры соотносились с разными практиками работы с инновациями. Если западные и азиатские коллеги производили больше технических устройств, которые удобны и востребованы потребителями, то российские инноваторы нередко готовы были довольствоваться признанием узкого сообщества, не доводя свои разработки до стадии коммерциализации и массового производства. Если посмотреть на статистические факты, то сегодня Россия находится на периферии технологической революции. Несмотря на то что страна имеет высокие показатели в мире по численности научных кадров и объему государственных затрат на исследования и разработки, ее удельный вес в общемировом числе научных статей составляет от 2,42 % (2009 г.) до 2,67 % (2016 г.), а действительно прорывные исследования делаются в других местах — США производят 24,28 %, а Китай — 18,22 % в общемировом количестве статей в 2016 г. По числу патентных заявок на изобретения, поданных российскими разработчиками в стране и за рубежом, доля России в мировом масштабе минимальна — 1,64 % в 2010 г. и 1,17 % в 2015 г. Для сравнения: в 2015 г. на Китай приходилось 34,98 %, США — 18,33 % и Южную Корею — 8,24 % всего мирового объема заявок на патенты.

Как показало наше исследование, по сравнению с технопредпринимателями из других стран, которые рассуждали о своей работе в терминах технологии и ценности зарабатывания с помощью хай-тека ощутимой прибыли (как на Тайване) либо ценности поддержания компании инновационного бизнеса как тесного и дружного сообщества (как в Южной Корее), россиян отличала помешанность на творчестве. С одной стороны, они были в чемто похожи на своих коллег из Азии и Европы, — например, у всех информантов мы видели преобладание профессиональной идентичности над личностной или глубокую эмоциональную вовлеченность в деятельность фирмы, своего дела и процесс порождения новых продуктов. Но только у россиян творчество оказывалось своеобразной мантрой. Творческий характер работы как главная особенность их жизни, большие задачи, достойные вечности (а не приземленные и сиюминутные), создание «классных новых штук», которые в конце концов начинают работать и подтверждают твою способность творить, — все это подчеркивалось российскими технопредпринимателями как ключевые мотивы того, почему они стали заниматься технологическим бизнесом и продолжают это делать сейчас.

«Нам деньги не нужны! Это иллюзия, заблуждение. Вот забудьте про то, что деньги — это проблема. Это действительно так. То есть деньги компанию, скорее, убьют. Если у компании есть потребность в деньгах, она их получит, но она с большой вероятностью погибнет. Определяет успех не наличие денег» (Константин, ТП, 1981 г. р., Нск). Как выразил отношение к этому объекту один из сибирских технопредпринимателей, «деньги — штука несложная» (Эдуард, ТП, 1957 г. р., Нск). Многие из российских информантов говорили, что занимаются бизнесом не потому, что хотят получить большую долю рынка или прибыль, а потому, что развивают технологии ради интереса к делу. «Как интересно, когда у тебя что-то получается! В этом и есть кайф» (Дарья, ТП, 1960 г. р., Нск). Как рассуждал один из российских технопредпринимателей: «...знаете, сколько доставляет адреналина, например, разориться? (Смеется.) Это не тысячу „баксов“ в казино проиграть, а взять и потерять предприятие, которое (тогда оценок нормальных не делалось), ну которое могло стоить, скажем, при 1,5 миллионах долга оно могло стоить 2–3 миллиона долларов. Это казино-то похлеще? <…> Я в этом смысле не хожу в какие-то горные экспедиции, восхождения <...> Свой набор эмоций необходимых я все-таки добираю вот здесь, за письменным столом в большей степени, чем те, кто идет с кислородным голоданием, с риском смерти» (Андрей, ТП, 1963 г. р., Том).

Что же было интересно нашим героям и от чего можно было получить требуемую дозу адреналина? Российских разработчиков отличала ярко выраженная любовь не к финальному продукту своей работы, а к ее промежуточному результату — разработке. Она становилась источником производства ни с чем не сравнимого кайфа, упоения, экстаза и эйфории. Разработка оказывалась и вещью, и процессом одновременно. Это то, что стоит на столе или разбросано в лаборатории перед тобой. Но это также и процесс, временные границы которого не определены. Одно из выраженных отличий российских инноваторов заключалось в их желании сделать с помощью разработки великое и оставить след в истории, национальной или мировой. По словам информантов, «у затеи не должен был просматриваться потолок» (Константин, ТП, 1981 г. р., Нск). След в истории такого уровня — дело сложное, долгое и непредсказуемое. Поэтому разработка так и оставалась работой в процессе работы, ее создатель бесконечно совершенствовал и дорабатывал детали: «…главное, чтобы процесс шел» (Григорий, ТП, 1972 г. р., Том); «…именно интересно заниматься… новыми какими-то разработками… изучением чего-то нового, познаванием чего-то нового, вот… вот ради того, чтобы чего-то сделать полезное, прикладное, создать машину, создать там еще чего-то» (Михаил, ТП, 1973 г. р., Том).

Здесь читатель может остановиться и спросить, что нового в нашей книге и что неожиданного в желании технопредпринимателей решать проблемы вcеленского масштаба. Он может возразить, что ученый — естественник или гуманитарий в любой стране, а не только в России, — хотел бы вечно пребывать в поиске тайн великого мироздания. Он может нам напомнить и про Макса Вебера, который еще в начале ХХ в. писал про страсть, упоение, экстаз и вдохновение как обязательные признаки ученого. Вебер также указывал, что без подобных ощущений человек не должен заниматься наукой, поскольку это не его призвание. Неожиданным оказалось не наличие самого желания, а его направленность. Как обсуждает в третьей главе Олег Хархордин, отсылая нас к работе Стивена Шейпина, американского историка и социолога науки, позиционирование науки сильно изменилось за последние четыре века. Если раньше американские ученые действительно были теми, кто пытался прочитать книгу бытия и познать неизвестное, то сегодня это класс корпоративных работников, которые трудятся ради получения зарплаты или прибыли, а не ради желания решить вселенские проблемы.

Похожие на россиян страсти и эмоции мы обнаружили и у финнов. Но в Финляндии инноваторов гораздо меньше интересовали масштабные планы покорения природы. Они, хотя и оценивали свою жизнь в терминах «интересно — неинтересно», сосредотачивали внимание на том, что помогло бы найти рыночную нишу с потенциалом быстрого роста. В других странах, с которыми мы проводим сравнение в нашей книге, — например, в Южной Корее и Тайване — в сектор шли люди из бизнеса, которые перескочили из низкотехнологических сфер, переставших приносить прибыль, в высокотехнологические отрасли, где потенциально можно было заработать больше. Они видели идею, которую можно было коммерциализировать, и продавали ее на рынке. Для них ценность зарабатывания денег редко напрямую связывалась с абстрактной задачей созидать великое.

У российских инноваторов были большие задачи, достойные вечности, и желание создать «классные новые штуки», с помощью которых можно было бы «оставить, как говорил Стив Джобс, вмятину над вселенной» (Тимур, ТП, 1973 г. р., Тат). Вот только то, с помощью чего это можно было сделать, имелось в наличии не всегда. Иногда разработчики все-таки «штуку» создавали, но нередко в единичном или мелкосерийном масштабе. Один из разработчиков объясняет, почему так выходит: «Смотрите, вы сделали летающий стул, да? <..> Ну, вот у вас есть жажда самореализации… в какой-то технической сфере. Тут вам попадается человек, который говорит вам: „Мужик, мне нужен летающий стул“. Вы понимаете, что летающего стула на свете нет. И вы взяли его, сделали. Тогда два идиотских вопроса: „А почему так плохо летает?“ и „Почему так дорого стоит?“ — возникнут только тогда, когда будет второй стул. А пока он один, этих вопросов нет. Вот это называется инновация, на наш взгляд. Кому-то что-то очень надо, а купить этого нельзя. Вот это инновация. А рынок — это для китайцев. Ну, когда вам нужен летающий стул, их нет, ну какой это рынок?» (Эдуард, ТП, 1957 г. р., Нск). Инновация — это единичный товар, достойный того, чтобы им заниматься. А рынок — это для других.

Подробнее читайте:
Бычкова О., Гладарев Б., Хархордин О., Цинман Ж. Фантастические миры российского хай-тека / Ольга Бычкова, Борис Гладарев, Олег Хархордин, Жанна Цинман; [ред. О. Бычкова]. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019. — 416 с.