Книга Майкла Ходарковского «Степные рубежи России: как создавалась колониальная империя. 1500–1800», готовящаяся к выходу в издательстве «Новое литературное обозрение» в переводе Алексея Терещенко, рассказывает о столкновении двух миров — централизованного Российского государства и кочевников евразийской степи. Москве понадобилось триста лет, чтобы превратить степные рубежи в часть своей империи. Автор считает, что экспансия на юг и восток превратила Россию в колониальную империю, хотя подобный характер ее власти настойчиво отрицался. N + 1 делится со своими читателями отрывком главы «Концепции степного фронтира и стратегия Москвы» под названием «Перевод или колонизация?», в которой описывается роль переводчиков — как профессиональных, так и не имевших образования — в выстраивании отношений между Москвой и степными народами.
Друг и брат! Когда губернатор так обратился к нашим вождям, им были очень приятны эти слова, а затем губернатор написал две бумаги, в коих, как он сказал нашим вождям, содержались те самые слова, которые он только что произнес по отношению к ним, и он пожелал, чтобы вожди подписали обе бумаги, и он пошлет одну из них президенту Соединенных Штатов, а другую они оставят себе, дабы добрые слова, которые он произнес, не были забыты ни белым, ни красным народом. Наши вожди радостно подписали эти бумаги. Друг и брат! Можешь судить о том, как чувствовали себя наши вожди, когда они вернулись домой и обнаружили, что губернатор закрыл их глаза и закупорил их уши добрыми словами, и добился от них подписания документа, по которому они, не зная того сами, уступили свои земли.
Письмо вождей делаваров президенту Джефферсону, 1805.
Связь Москвы с соседями напрямую зависела от нескольких избранных людей — переводчиков. Их роль не сводилась к дословному переводу слов с одного языка на другой. Перевод призван был служить опорой интересам и стратегиям Москвы, следовало переводить московские термины на местные языки и передавать местные заботы подобающим имперским языком. Другими словами, переводчики были важнейшим инструментом московской политики и важнейшими действующими лицами в долгом процессе колонизации сознания степного населения.
Различные народы и языки вдоль южных и восточных границ России объединяло не только политическое наследие Золотой Орды, но и татарский язык, по-прежнему являвшийся языком межнационального общения от Северного Кавказа до среднеазиатских степей. Чтобы поддерживать связи с соседями, Москва содержала в Посольском приказе штат переводчиков для письменных переводов и толмачей — для устных. Эти группы занимали разное место в официальной иерархии. Переводчики были грамотны, переводили документы, и им платили больше, нежели толмачам, которые обычно были неграмотны и могли переводить только устную речь.
Несмотря на очевидную потребность в переводчиках и толмачах на татарский и другие языки Степи, Москве их всегда отчаянно недоставало. Местные власти регулярно жаловались на это. В 1589 году терский воевода Андрей Хворостинин писал в Москву: «Да здесь, государь, ставится поруха великая твоему государеву делу в толмачах, что послати в шевкалы и в Грузи и в Тюмень и в Черкасы и в ыные земли него, толмачей нет. А прислали нам из Астрахани толмачей полонеников [бывших пленных], которому год минул, как вышел из полону, а иному и нет году. И мы, холопы твои, тех толмачей посылати не смеем».
Действительно, большинство толмачей были бывшими пленниками, выучившими разговорный местный язык в плену. Одним из них был толмач Иван Наумов, нанятый Посольским приказом на службу в 1682 году. Родом из Украины, он был казаком Войска Запорожского, затем попал в плен к крымским татарам и был продан в рабство в Стамбул. Он провел двадцать два года гребцом на османском военном судне, пока оно не было захвачено флорентийским флотом. Флорентийцы освободили его, и после долгого путешествия через земли Священной Римской империи и Польши Наумов добрался до Москвы. Здесь он подал ходатайство принять его на работу толмачом, заявив, что говорит на греческом, арабском, турецком и итальянском языках. После экзамена у толмачей Посольского приказа он был признан компетентным. Если история странствий Наумова была довольно типичной, факт признания его компетентности типичным не был. Тонкости местных языков и культур ускользали от большинства толмачей, а порой вставал вопрос о том, есть ли у них хотя бы самые базовые познания в языке, с которым они работают.
В 1580 году один иностранный наблюдатель утверждал, что московиты «знают только русский язык», а единственный греческий переводчик на службе великого князя был обучен греками и узнал от них «тот испорченный язык, на котором говорят нынешние греки, а не древний или тот, на котором отцы церкви писали книги и своды». Впрочем, столетием позже значительно выросший Посольский приказ включал в себя штат из двадцати трех переводчиков и двадцати толмачей. Языки, которыми они владели — некоторые заявляли, что владеют двумя-тремя языками, — ясно выражали приоритеты московской внешней политики. Переводчики знали следующие языки: латинский (8), татарский (8), немецкий (6), польский (5), нидерландский (2), шведский (2), греческий (2), английский (1), турецкий (1) и монгольский (1). Кроме того, несколько переводчиков на татарский и калмыцкий языки были прикреплены к Казанскому дворцу, который вел дела Казанской области и Поволжья.
Если переводчики с татарского и турецкого языков в Посольском приказе слегка уступали численностью специалистам по европейским языкам, среди толмачей знатоки азиатских языков были в абсолютном большинстве: двенадцать переводили на татарский язык, трое на турецкий, трое на персидский и один на калмыцкий. Кроме них, было два толмача на греческий язык, один на латинский, один на итальянский и один на английский. В целом переводчики и толмачи, специализирующиеся на азиатских языках, были в большинстве.
В то время как в отношениях с Западом Москва больше использовала переводчиков, в землях к югу и востоку она опиралась главным образом на толмачей. Имена почти всех этих толмачей были русскими — прямое указание на то, что это были освобожденные русские пленные. У переводчиков на татарский и турецкий языки тоже были русские имена, но тюркские фамилии — свидетельство того, что этот более образованный контингент Посольского приказа состоял из коренных жителей Степи, обратившихся в православие.
Москва ценила своих переводчиков. В конце XVII века средний переводчик, работающий при Посольском приказе, получал весьма хорошее по московским меркам содержание: 300 четей земли (одна четь составляла примерно 1,2 акра, или 0,5 га), 80 рублей ежегодного жалованья и 32 рубля ежегодно на другие расходы; толмачи получали примерно половину. Переводчик часто должен был заниматься не только переводом: его вполне могли послать в непростую миссию к степнякам — и порой щедро вознаграждали за успех. Одним из примеров может послужить Мухаммед Тевкелев, которого в 1730-е годы отправили к казахам: в результате он из простых переводчиков стал генерал-майором русской армии и вице-губернатором Оренбурга — и не случайно приобрел новое имя, Алексей Тевкелев. Тем не менее, как свидетельствуют нескончаемые жалобы переводчиков на задержку платежей, их жалованье, подобно жалованью многих других московитов, задерживали или попросту не выплачивали.
Переводы на местные языки обычно были двухступенчатыми: оригинал переводили на татарский язык, а затем на местный. Временами перевод осложнялся негибкостью русских чиновников. Политические и религиозные соображения могли еще больше осложнить задачу перевода. Во время московского посольства к грузинскому царю Александру в 1596–1599 годах выяснилось, что грузины больше не могут переводить письма из Москвы, поскольку грузинский переводчик умер. Грузины предложили московским послам переводить письма на турецкий язык, а затем грузины будут их переписывать по-грузински. Послы ответили, что, хотя их толмачи знают турецкий язык, они неграмотны, не могут читать ни по-русски, ни по-турецки и потому не могут переводить документы. Более того, послы заявили, что «в грамотах писаны многие мудрые слова от Божественного писания и толмачом тех слов молвити по-турски не умеют, что в турской речи тех слов не говорят». Грузины продолжали настаивать, а русские — отказываться, говоря, что так никогда прежде не делалось и нельзя хорошо перевести «через три языка». В конце концов раздраженные грузины предложили: «Коли уж вы грамот перевести не хотите, что в грамотах, сказываете, писаны слова мудрые от Божественного писания <…> вы из тех грамот дело нам прочтите, а толмач бы протолмачил по-турски; а мы по-турски все умеем». На этом и порешили. Вопреки заявлениям московских послов, переводы «через три языка» были единственным средством коммуникации с населением Степи и использовались вплоть до середины XVIII века, когда российские власти научились пользоваться услугами степных жителей, владеющих русским языком.
Помимо полной некомпетентности и забот о важных богословских нормах, переводам мешали намеренные усилия по искажению смысла и избирательная редакторская правка: к примеру, письма от степных правителей, часто написанные к царю как к равному, переводились как мольбы к русскому государю. Переводчики и цензоры прикладывали огромные усилия, стараясь избежать точного перевода во всех случаях, когда оригинальные формулировки угрожали достоинству русского государя; они переписывали их приемлемым политико-дипломатическим языком. Существующие копии переводов часто испещрены поправками. Редакторы вставляли полный титул царя и вводили в текст такие отсутствовавшие в оригинале вежливые выражения, как «его царского величества», «великому государю» и прочие. Часто редакторы меняли тон письма, из дерзкого делая его скромным и приглушенным.
Политическая важность переводов и способность Москвы к манипулированию ими не составляли особого секрета. Московское посольство в Крыму в 1500 году получило инструкции ни при каких обстоятельствах не вручать крымским татарам русскую версию предлагаемого мирного договора. Если бы татары стали настаивать на этом, текст следовало перевести с русского на татарский в русском посольстве, а если бы крымский хан повелел перевести текст в его присутствии, русский писец должен был зачитать текст вслух, а толмач — перевести. Видимо, русская версия и ее татарский перевод имели разночтения, которые Москва не хотела предавать гласности.
В самом деле, переводы часто намеренно искажали суть дела. В большинстве случаев степняки не получали письменной копии того документа, который они должны были подписать. Они были вынуждены зависеть от русских толмачей, передававших им содержание документа. Русский переводчик Василий Бакунин утверждал, что до 1724 года калмыки вообще не были знакомы с содержимым тех договоров, которые они подписывали и которые в Москве считались присягами на верность. В отличие от прежних документов, написанных по-русски с добавлением подписей тайши, документ, подписанный калмыками в 1724 году, был написан на калмыцком языке и многократно обсуждался на встречах калмыков, прежде чем они согласились подписать его.
Перевод был серьезным делом с серьезными последствиями. Переводчики и толмачи ходили по проволоке, натянутой между двумя сторонами, и часто боялись за свою жизнь, опасаясь, что результат их перевода будет сочтен оскорбительным или провокационным. Антонио Поссевино, папский посол в Москве в 1581 году, вспоминал, как русский толмач, боясь царского гнева, не хотел переводить Ивану IV один из вопросов Поссевино. Степь была не менее опасна, чем Москва, и русские толмачи, сопровождавшие посольства к кочевым народам, часто считались ответственными за нехватку подарков, становясь мишенями для угроз, избиений и дурного обращения.
Насилие против русских толмачей и жалобы степняков на них, возможно, не всегда были неоправданны. Российские власти знали о злоупотреблениях своих толмачей и часто соглашались со многими обвинениями в их адрес: что они крали подарки, брали взятки, искажали содержимое московских писем, сговаривались с одними представителями степной знати против других или попросту лгали и обманывали местных жителей в торговых сделках. Конечно, в ситуации, когда Москва нерегулярно платила жалованье толмачам, искушение воспользоваться незнанием русского языка в Степи было сложно преодолеть. Кроме того, Москва щедро награждала тех толмачей, которые могли заявить, что добились от степняков присяги на верность русскому царю, и тем самым, возможно непреднамеренно, подталкивала их к искажению документов.
Хотя обычно толмачи встречали у местных жителей подозрительное отношение, некоторым удавалось добиться доверия. В 1560 году ногайский бий Исмаил обратился к Ивану IV с просьбой включить в московское посольство к ногайцам конкретного толмача, поскольку он «здесь к твоей службе пригодился, да и нам пригодился». У Москвы тоже были свои предпочтения. Когда нужно было сообщить секретные сведения сторонникам Москвы среди крымских татар или ногайцев, московские послы получали строгую инструкцию пользоваться услугами какого-то конкретного толмача, а не другого. Любопытно, что московитский толмач, которому в данном случае не доверяли, носил имя Петр Новокрещенный — фамилия, которую часто давали людям, обращавшимся в православие. Толмач, о котором сделали запрос ногайцы, звался Тузар — тюркское имя, искаженное московскими писцами. Если эти примеры сколько-нибудь показательны, это значит, что прежнее языковое и расовое родство продолжало играть более важную роль, чем новая религия толмачей или место их жительства.
В начале XVIII столетия новые имперские заботы требовали все большего числа переводчиков и толмачей. В 1726 году Лаврентий, митрополит Астраханский и Ставропольский, писал Синоду, что в Астрахани нет компетентных переводчиков на калмыцкий и татарский языки, а есть только неграмотные толмачи. Существенно, что на этот раз вопрос поставили церковные власти: правительство все в большей степени стремилось обращать местное население в православие. Под воздействием нового миссионерского настроя власти впервые начали планомерную работу по повышению количества и качества переводчиков и толмачей. Кроме того, заново была осознана важность переводов для обращения новых подданных империи в христианство.
Со временем социальное происхождение переводчиков и толмачей изменилось. На смену бывшим русским пленникам, познакомившимся с местным языком и обществом в условиях рабства, пришли толмачи, сами происходившие из местных обществ. Они были новообращенными христианами, которые свободно жили среди русских и владели русским языком не хуже своего родного. Играли роль и чисто прагматические нужды: чтобы обеспечить более эффективное имперское управление, требовались более аккуратные переводы и более компетентные переводчики, способные выражать мысли на новом имперском языке. Власти научились опираться на детей степной знати, часто получавших образование в школах для переводчиков, основанных в Казани, Астрахани и Оренбурге, а иногда ехавших учиться и в Петербург. В XVIII веке в Коллегии иностранных дел появилось новое поколение переводчиков на восточные языки, хорошо подготовленных и получивших хорошее образование.
Эта глава продемонстрировала, что отношения России с ее южными и восточными соседями в большой степени основывались на многочисленных ошибках, взаимном непонимании и намеренных искажениях. Все это складывалось в набор ошибочных представлений друг о друге, лишь отражавших структурную несовместимость русского и степного обществ. Каждая сторона воспринимала другую через посредство собственного общественно-политического строя и проецировала на нее свой образ. Таким образом, политику российских властей в регионе следует понимать не просто как набор инструкций из столицы, а как результат попыток России навязать региону и его обитателям понятия и идентичности, с которыми многие были не согласны.
Подробнее читайте:
Ходарковский, Майкл. Степные рубежи России: как создавалась колониальная империя. 1500–1800 / Майкл Ходарковский; пер. с англ. Алексея Терещенко. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — 352 с.