Всем привет! Сегодня я расскажу вам, как выглядят будни приматолога, собирающего досье на семейные пары медных прыгунов. Зачем это вообще надо делать, вы можете прочитать в предыдущем посте моего блога, а сегодня вы узнаете, почему прыгуны не боятся людей, как они проводят свой день и зачем поднимают шум вокруг спящего оцелота.
Будни частного обезьяньего детектива тяжелы и однообразны. Прыгуны просыпаются с рассветом, часов в шесть утра. А значит, исследователю надо встать в полпятого, в кромешной тьме. Позавтракать, обвешаться биноклями, камерами и пробирками, облиться репеллентом и встретить обезьян прямо у постели — спального дерева, где они всю ночь проспали, прижавшись друг к другу и обнявшись хвостами. Казалось бы, сложно представить себе худший способ начать день — во тьме продираться сквозь тропическую чащу, где тебе за шиворот норовят свалиться все самые омерзительные пауки, все самые кусачие муравьи и бог знает кто еще. Но лес просыпается вместе с людьми и наполняется жизнью — такой вездесущей, наглой и громкой, какая бывает только в тропиках. И скоро уже кажется неестественным спать после рассвета, когда все остальные лесные жители давно встали.
Рабочий день исследователя прыгунов длится часов одиннадцать — пока обезьяны не улягутся спать. А ложатся они за час-два до заката, который в Амазонии круглый год бывает примерно в шесть вечера. Собственно работа заключается в том, чтобы ходить за обезьянами следом и записывать в блокнотик (или в телефон, или на диктофон, кому как нравится) все, что они делают. И подбирать за ними какашки. Меня интересуют отношения самца и самки, поэтому я особенно внимательно слежу за тем, что они делают: как часто обнимаются хвостами или ссорятся, не встречаются ли с любовниками из соседних групп. Десятки блокнотиков с записями позже превратятся в таблицы Excel, пробирки с какашками — в пробирки с ДНК, а пробирки с ДНК — в пики микросаттеллитов в специальной программе. И тогда все узнают, каковы на самом прыгуны.
Пока же самое трудное в моей работе — вовсе не то, что каждый день приходится по одиннадцать часов подряд скакать вверх-вниз по оврагам, ручьям и болотам в непролазной чаще. Самое трудное заключается в том, что мои обезьяны очень ленивы. Они могут часами сидеть на ветке, не шевелясь. Только время от времени яростно почесываясь. Приходится сидеть и мне. И почесываться, конечно: хотя комаров тут, по российским меркам, всего ничего, они страшно кусачие и бывают размером примерно с небольшую собаку. Вместе со мной сидит мой ассистент. Ему почесываться не нужно: он из соседней деревни, лес для него — дом родной, и на комариную слюну у него нет никакой аллергии.
Как же обезьяны позволяют нам целый день ходить за ними по пятам, почему не удирают при виде людей, как это делают все нормальные дикие звери? Потому что они специально приучены к человеку: еще до начала проекта все те же ассистенты день за днем ходили вслед за обезьянами, маячили рядом, слонялись по лесу. Прыгуны сначала убегали, а потом привыкли. Такой процесс приучения по-английски называется habituation, а по-русски не называется никак. Любое исследование поведения обезьян начинается именно с приучения. Длиться этот процесс может разное время: все зависит от вида обезьян, от того, встречались ли они с людьми раньше и пытались ли эти люди на них охотиться. Мои ленивые обезьяны привыкают к человеку за два-три месяца. А вот знаменитая Джейн Гудолл, например, целых полгода с рассвета до заката бегала по горам за своими шимпанзе, пока наконец они не перестали бегать от нее.
В общем, работа приматолога тяжела физически и порой, когда, например, третий час подряд сидишь и почесываешься, может свести с ума. Но каждый раз, когда ты, мокрый, голодный и несчастный, продираешься сквозь колючки, потеряв своих обезьян, и проклинаешь тот день, когда подал документы на биофак, животные вдруг дарят тебе какое-нибудь чудо. Например, мои обезьяны поют. Дуэтом, хором и соло, неожиданно низкими и звучными для таких маленьких зверьков голосами. Чаще всего на рассвете, только проснувшись, но иногда и просто так, когда вдруг хочется спеть. Сидят, сплетясь хвостами, покачиваясь и задрав головы, и поют — так, что дух захватывает.
Однажды наши обезьяны пели слишком уж долго и чересчур взволнованно. Не пели уже даже, а вопили. И почему-то не обнимались, а скакали с ветки на ветку, вращая хвостами. Странное это было зрелище и наводило на мысли об их внезапном безумии. И что же? Оказалось, что на ветке большого дерева лежит, растянувшись, оцелот — изящная пятнистая южноамериканская кошка размером с рысь. И, кажется, пытается вздремнуть. А вокруг него с визгом мечутся обезьяны, вытаращив глаза и совершенно растеряв все свое достоинство. Сам оцелот был невозмутим и на обезумевших прыгунов не обращал ровным счетом никакого внимания. Зато мы с моим ассистентом явно вызывали у него беспокойство, и, пытаясь одним глазом поспать, вторым он внимательно следил за нами.
Обезьяны метались и голосили больше часа, уходили и снова возвращались, как будто их влекла к оцелоту какая-то непреодолимая сила. Наконец, ушли, и, надеюсь, бедному зверю удалось наконец поспать — он-то, в отличие от обезьян, активен ночью и в сумерках.
Все это внезапное помешательство кажется ужасной глупостью: зачем, вопя от ужаса, целый час скакать вокруг хищника, если можно просто убежать? Похоже, дело тут в смеси любопытства и защитной реакции при виде опасности. С любопытством ясно. А смысл защитной реакции в том, чтобы сбить хищника с толку: когда вокруг него хаотично мечутся жертвы, выбрать и поймать одну из них непросто, глаза разбегаются. Еще лучше, если жертвы при этом кричат дурными голосами.
Ровно такое же поведение я видела и у других обезьян, за которыми мне довелось наблюдать в Суринаме: маленьких тамаринов из семейства игрунковых. Тамарины тоже, как припадочные, метались вокруг оцелота, а тот только вяло косился на них одним глазом. Так же ведут себя многие другие животные, например, косяки рыб, спасающиеся от акулы, или огромные стаи скворцов, роящиеся в небе.