Исполнилось 110 лет со дня рождения историка Бориса Рыбакова
Третьего июня исполнилось 110 лет со дня рождения историка и археолога, академика Бориса Александровича Рыбакова. Он стал известным ученым в 1940-е годы, а в конце 1950-х сделал и административную карьеру, заняв ряд высших постов в академическом мире. Положение «генерала от истории» наложило на биографию и научную деятельность Рыбакова двойственный отпечаток. Всю свою жизнь он как ученый интересовался славянами и славянской культурой, много сделал для развития археологии на территории СССР, писал интересные и глубокие работы. Вместе с тем ряд его излюбленных теорий носил сомнительный, если не сказать антинаучный характер, а как администратор Рыбаков перешел дорогу многим талантливым историкам, пытавшимся спорить с ним. Об этой полной противоречий фигуре, а также о его не менее противоречивом времени рассказывает историк Артём Ефимов.
Рыбаков сделал себе имя в науке монографией «Ремесло Древней Руси». Он подготовил ее в основном в 1930-е годы, в 1942-м в эвакуации в Ашхабаде защитил по ней докторскую диссертацию, в 1948-м издал книгой, а в 1949-м получил за нее Сталинскую премию.
Рыбакову удалось доказать, что на Руси до монгольского нашествия существовали многие технически продвинутые ремесла, в том числе сложная обработка металлов. Кроме того, он установил, что городские ремесленники объединялись в корпорации, подобные западноевропейским цехам, а это уже свидетельствовало о сложной организации городской жизни. Это был один из главных аргументов в пользу того, что древнерусский город как исторический феномен заслуживает самого пристального изучения.
После «Ремесла Древней Руси» начался административный взлет Рыбакова: в 1950 году он стал деканом исторического факультета МГУ, в 1951-м — членом партии, в 1952-м — проректором МГУ, в 1953-м — членом-корреспондентом Академии наук. В эти же годы он получил орден «Знак почета» и вторую Сталинскую премию.
После смерти Сталина в 1953 году и особенно после ХХ съезда КПСС 1956 года под многими начальниками, в том числе академическими, зашатались кресла. Тут-то Рыбаков выдвинулся по-настоящему: в 1956-м он возглавил Институт истории материальной культуры Академии наук СССР (с 1959-го — Институт археологии), в 1958-м стал академиком. В первую очередь это было, конечно, признание его несомненных научных заслуг. Но дело было не только в этом.
Ранний СССР изо всех сил старался не стать национальным государством. Главной идентичностью в нем должна была быть классовая. Но в 1930-е, с появлением угрозы в лице немецкого нацизма, стало понятно, что этот проект нежизнеспособен: воевать «за власть советов» можно было в Гражданскую войну, а война с немцами неминуемо должна была быть войной «за Родину». И в 1930-е советская пропаганда взялась воспитывать патриотизм.
Именно в это время — в 1930-е, а особенно в военные и послевоенные годы — в основном сложился специфический «советско-патриотический» конструкт русской истории. Его первым постулатом была автохтонность славян на Днепре: прародина славян обязательно должна была находиться на территории СССР. Вторым постулатом было то, что славяне уже в седой древности были во всех отношениях высокоразвитым народом: их ремесла не уступали западноевропейским, их политическое развитие без внешних влияний дозрело до стадии формирования государства, их языческая культура была столь же богатой, как древнегреческая. И третий постулат: славяне всегда господствовали в своем ареале, они никогда никому не покорялись.
Из всего этого следовал, среди прочего, антинорманизм — отрицание влияния скандинавов на формирование древнерусской государственности. Самое примечательное в антинорманизме — то, что «норманизма», которому он противостоял, в реальности не существовало. «Норманистам» приписывали убеждение, что славяне были слишком примитивны и не могли сами создать у себя государство, так что им понадобилась помощь скандинавов. Никто из историков (за одним-двумя исключениями, относящимися к XVIII веку) ничего подобного не утверждал. «Норманизм» был жупелом, который придумали лишь для того, чтобы тут же с негодованием опровергнуть. Рюрик обязательно должен был быть славянином.
Еще одна производная «патриотической истории» — хазароскептицизм, то есть отрицание исторического значения Хазарии. В 1930-е годы археолог Михаил Артамонов раскопал в низовьях Дона и Волги и по берегам Каспия несколько хазарских городищ, в том числе знаменитый Саркел. К 1951 году у него была готова к печати книга «История хазар».
Одна беда: хазары были иудеями. В начале 1950-х, на фоне разгрома Еврейского антифашистского комитета, убийства Соломона Михоэлса, «дела врачей» и борьбы с «безродными космополитами», писать о могущественном иудейском государстве, бравшем дань с Киева, было проблематично, даром что речь шла о IX веке. Артамонова в 1951 году отправили руководить Эрмитажем — ссылкой это, конечно, не назовешь, но хазарскую тему ему пришлось надолго оставить.
В декабре 1951 года в «Правде» вышла статья «Об одной ошибочной концепции» за подписью «П.И. Иванов», которая и довершила разгром советского хазароведения. Кто скрывался за этим псевдонимом, до сих пор доподлинно не известно, но почти сразу появились слухи, что это был Рыбаков. Сам Рыбаков это категорически отрицал. Впрочем, свой вклад в победу над хазароведением он внес: в 1952–1953 годах вышли несколько его научных статей, в которых он утверждал, что значение Хазарии в истории вообще и в русской истории в частности сильно преувеличено, что это было «паразитическое государство», которое не имело собственных городов и контролировало совсем небольшую территорию.
Частью конструирования «патриотической истории» была и кампания «за приоритет отечественной науки»: именно тогда, в 1940–1950-е годы, Попова объявили «единственно верным» изобретателем радио, Ломоносову приписали первенство в открытии закона сохранения массы, мифическому подьячему Крякутному (плод мистификации XIX века) — изобретение воздушного шара. Русский народ на такие старания себя возвеличить отреагировал анекдотом про «Россию — родину слонов».
Все это, конечно, имело лишь косвенное отношение к собственно исторической науке. Это было опрокидывание в прошлое не только текущих политических соображений, но и современных представлений о государстве, национальности и тому подобном. Впрочем, никто и не делал вид, что это сугубо научный вопрос.
Рыбаков не был простым конъюнктурщиком. Это не он колебался с партийной линией — это партийная линия на своем очередном изгибе совпала с его убеждениями. И его патриотизм, и его антисемитизм были не ради карьеры. Он искренне верил или, по меньшей мере, очень старался верить в «патриотическую историю». И, кстати, про «родину слонов» ему было что сказать.
В 1964 году сообщество советских историков потряс скандал. Александр Зимин, один из самых авторитетных историков русского Средневековья, заявил, что «Слово о полку Игореве» — не шедевр древнерусской литературы, а мистификация XVIII века. Монографию с подробным обоснованием этой версии он напечатал на ротапринте и распространял среди коллег по Институту истории Академии наук. Ему нужна была их поддержка, чтобы получить разрешение на официальное издание и завязать полноценную научную полемику.
Не тут-то было. Опубликовать монографию не дали (она потом ходила в самиздате), а Зимину устроили травлю. Рыбаков в ней участвовал. Помимо вполне основательных научных аргументов, он охотно негодовал по поводу оскорбления патриотических чувств. В том, что Зимин в следующие пятнадцать лет своей жизни (до смерти в 1980 году) испытывал немалые затруднения с изданием своих работ, Рыбаков сыграл далеко не последнюю роль.
Темпераментный Зимин «отблагодарил» его очень злой, почти бранной главой в своих мемуарах. Рыбаков этой главы прочесть не мог: зиминские мемуары увидели свет лишь в 2015 году. А вот книгу «Кому ты опасен, историк?» Владимира Кобрина, ученика Зимина, он, скорее всего, читал. Там есть эссе про то, как в СССР травили историков, и про Рыбакова там сказано немало — и ничего лестного.
Утверждение «патриотической истории» в качестве фактически официальной доктрины сыграло с нею злую шутку. Очень трудно быть искренним сторонником официальной доктрины: поди докажи, что ты не лицемеришь. То, за что «впрягалась» советская власть, почти автоматически становилось официозной ложью, а то, с чем власть пыталась бороться, — запрещенной правдой. Когда дискуссия невозможна, остается идеологическое размежевание: если ты веришь в подлинность «Слова» — ты «официозный», не веришь — «диссидент»; и наоборот: лоялен советской власти — должен верить, диссидентствуешь — должен не верить.
Рыбаков был большим энтузиастом «Слова о полку Игореве». В конце 1960-х он впервые высказал версию, что его автором был киевский боярин второй половины XII века Петр Бориславич. Рыбаков считал его автором летописи, оригинал которой утрачен, а переложения сохранились в составе Ипатьевской летописи и в «Истории российской» Василия Татищева. Реконструировав литературный стиль и политическую идеологию гипотетического летописца, Рыбаков пришел к выводу, что «Слово» принадлежит перу того же автора.
Большинство специалистов сразу отвергли эту версию. И тогда были, и сейчас сохраняются очень большие сомнения в подлинности «татищевских известий» (тех сведений из его труда, которые невозможно перепроверить по сохранившимся достоверно древним источникам). А кроме того, Рыбаков в своих текстологических построениях слишком часто прибегал к явным натяжкам и подгонке.
Но Рыбакова это не смущало. Версию, что «Слово о полку Игореве» написал Петр Бориславич, он поначалу излагал как осторожную гипотезу, но вскоре — уже как непреложный факт.
В 1994 году эту гипотезу взялся проверить историк Леонид Милов, один из пионеров математизации исторической науки. Он «скормил» компьютеру текст «Слова» и фрагменты Ипатьевской летописи, которые, как считал Рыбаков, написал Петр Бориславич, и сопоставил их лексический состав и синтаксический строй. Этот анализ не позволил ни подтвердить, ни однозначно опровергнуть тот факт, что эти тексты написал один и тот же автор (результаты опубликованы в коллективной монографии «От Нестора до Фонвизина: новые методы определения авторства»). Что этим автором был именно Петр Бориславич, проверить и вовсе невозможно.
Рыбаков был очень хорошим руководителем советской археологии: настоящим профессионалом и лидером, умеющим вдохновлять. Копали много и плодотворно. Издавали грандиозные «Свод археологических источников» и «Археологию СССР».
Кроме того, Рыбаков был блестящим лектором, рассказчиком и писателем. Он умел был заразительным и убедительным. А где убедительности не хватало, он мог «додавить» административным авторитетом. Например, он утверждал, что Киев основан в V веке. На возражения коллег (в частности, историка и археолога Игоря Шаскольского), что городского слоя древнее IX века в Киеве нет, Рыбаков отреагировал очень просто: предложил руководству Советской Украины отпраздновать 1500-летие древней столицы. Руководство, конечно, с воодушевлением приняло это предложение, и спорить с рыбаковской версией стало политически рискованно. Торжества состоялись в 1982 году.
Рыбаков утверждал, что скифы-пахари, упоминаемые Геродотом в V веке до нашей эры (в противоположность кочевым скифам-скотоводам), — это славяне. Эту гипотезу невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть из-за крайней скудости и ненадежности сведений о скифах-пахарях, но Рыбакова это не останавливало, и с его подачи эта версия на какое-то время стала академической ортодоксией.
Он заходил еще дальше и называл славянской Трипольскую археологическую культуру, существовавшую между Днепром и Дунаем за три-пять тысяч лет до нашей эры. К такой древности эта классификация попросту неприменима: славянство определяется по языку, а на каком языке говорили трипольцы, у нас нет никакой возможности узнать; да и вообще, ни славянских, ни германских, ни романских, ни кельтских языков в V тысячелетии до нашей эры попросту еще не существовало. Но Рыбаков мог себе позволить просто не принимать в расчет эти соображения: во-первых, он не лингвист, а во-вторых, он директор института, академик, член партии, лауреат премий и кавалер орденов — что ему сделаешь.
Когда Рыбаков кого-то критиковал, это автоматически влекло затруднения с публикациями последующих работ, а иногда и более серьезные последствия: могли не дать средств на экспедицию, исключить из ученого совета, обойти с повышением и так далее. В 1960-е это испытал на себе Александр Зимин, в 1970-е — Игорь Фроянов, утверждавший, что Киевская Русь была дофеодальным, доклассовым рабовладельческим государством. В 1980-е ходили слухи, что именно Рыбаков инициировал арест своего давнего оппонента Льва Клейна, но сам Клейн это отрицает: «До подобных методов борьбы академик никогда не опускался».
Сам Рыбаков был при всем том практически неуязвим для критики. Мало что может быть вреднее для ученого.
Со временем Рыбаков все дальше уходил от своей специальности — славяно-русской археологии. Особым успехом пользовались его реконструкция славянского язычества, обобщенная в книгах «Язычество древних славян» (1981) и «Язычество древней Руси» (1987). Скудость и смутность письменных и археологических источников по этому вопросу Рыбаков решил компенсировать анализом фольклора: сказок, былин, обрядов, орнаментов и тому подобного.
Этот прием придумали в первой половине XIX века немецкие романтики (прежде всего знаменитые собиратели фольклора братья Гримм), мечтавшие постичь подлинный народный дух, очищенный от искажений, внесенных государством, церковью, иностранными влияниями и прочим. Они полагали, в частности, что древние мифы, вытесненные из высокой культуры христианством, деградировали и сохранились в виде сказок. Последователем этой теории был и самый знаменитый собиратель русских сказок Александр Афанасьев.
Этнографы и фольклористы ХХ века отказались от этой теории. Подавляющее большинство сказок было впервые записано в XVIII–XIX веках, и в них очевидно влияние реалий этого времени. Устная традиция не может не реагировать на изменения в окружающем мире, в культуре и в языке, на котором она бытует. Даже если сказки и правда возникли из мифов (что, строго говоря, нельзя ни доказать, ни опровергнуть), выделить в них мифологическое «ядро» практически невозможно.
Но Рыбаков попросту проигнорировал достижения фольклористики ХХ века. Он охотно принимал былины за описания исторических событий и даже находил в летописях соответствия подвигам Ильи Муромца и Добрыни Никитича. Он готов был отыскать на карте реку Смородину (примерный аналог Стикса греческой мифологии) и указать, где именно через нее был перекинут Калинов мост. А сказку о битве Ивана – крестьянского сына с чудом-юдом поганым на Калиновом мосту он на полном серьезе считал «отголоском охотничьих верований каменного века» — затертым от многих пересказов, но узнаваемым повествованием о загонной охоте на мамонта.
Рассказывают, что уже в 1980-е студенты-историки МГУ завели традицию после сдачи Рыбакову экзамена по древнерусской истории дарить ему игрушечного мамонта. Профессор благодушно смеялся.
От славянского язычества до нас дошли лишь немногие смутные описания, из которых самые древние датируются XII веком и в основном принадлежат перу церковников. Собственно говоря, надежных данных — только несколько имен богов, упоминаемых в «Повести временных лет» и в «Слове о полку Игореве». Известно, что Перун считался покровителем князя и дружины, а Велес — «скотьим богом». О функциях остальных божеств остается только догадываться.
Догадки Рыбакова на сей счет потянули на два увесистых тома. Славянский пантеон у него получился не менее внушительным, чем древнескандинавский или даже древнегреческий. На рыбаковской реконструкции в значительной степени основано современное русское неоязычество.
Вероятно, одной из причин, побудивших Рыбакова издать «Язычество древних славян» в 1981 году, стал взрывообразный рост популярности в СССР «Велесовой книги». Ее полный текст не был опубликован, но во многих журналах — «Неделе» (воскресное приложение к «Известиям»), «Огоньке», «Технике — молодежи», «Молодой гвардии», «Нашем современнике» — появлялись все и новые и новые статьи со все новыми и новыми подробностями истории русского народа от его исхода из Индии в IX веке до нашей эры до захвата Киева варягом Аскольдом в IX веке нашей эры.
Тут стоит учитывать контекст. В 1970-е по СССР расходилась в самиздате книга Льва Гумилева «Этногенез и биосфера Земли» — первое систематическое изложение его «теории пассионарности». На мехмате МГУ уже работал неформальный семинар по пересмотру всей хронологии мировой истории во главе с Анатолием Фоменко. Советская интеллигенция повально увлекалась оккультизмом, парапсихологией, уфологией, атлантологией, криптозоологией. Незадолго до этого умер «телепат» Вольф Мессинг, всходила звезда «целительницы» Джуны Давиташвили, центральные газеты публиковали заметки об НЛО и снежном человеке и так далее.
Популяризаторы «Велесовой книги», по-видимому, надеялись на поддержку Рыбакова: он ведь был лидером «патриотической истории» и любил удревнять все русское. В основном это были литераторы и публицисты «патриотического направления»: Игорь Кобзев, Дмитрий Жуков, Валерий Скурлатов и другие. Многие из них состояли во Всероссийском обществе охраны памятников истории и культуры (ВООПИК), где Рыбаков числился одним из основателей. Помещение ВООПИК в Высоко-Петровском монастыре в Москве было местом встреч неформального «Русского клуба» — фактически одной из первых русских националистических организаций в СССР.
Рыбаков жестоко разочаровал «велесоведов». Он бился с ними как лев, опровергал их столь же компетентно, сколь и яростно. Крепко доставалось от него и Гумилеву, и Фоменко.
Но вот беда: это ведь был тот самый человек, который травил Зимина и Фроянова — так не заслуживали ли его новые жертвы такого же сочувствия, как прежние? К тому же статьи Рыбакова и других профессиональных историков, развенчивающие лженаучные теории, выходили в академических журналах вроде «Вопросов истории», тогда как рупором лженауки служили чуть ли не самые массовые издания СССР.
Это сбивает с толку: всемогущий Рыбаков мог удревнить Киев на несколько столетий, но не мог остановить вал псевдоисторического бреда в стране с легальной цензурой.
В «Велесовой книге» содержались, помимо всего прочего, славянские «мифы» и «гимны», автор которых (вероятно, белоэмигрант и фолк-историк Юрий Миролюбов, умерший в 1970 году) явно вдохновлялся теми же образцами, что и сам Рыбаков: Александром Афанасьевым, Федором Буслаевым, Всеволодом Миллером и другими фольклористами «мифологической школы» XIX века. Видимо, «Язычество древних славян» — это, по крайней мере отчасти, такое «клин клином вышибают».
В 1980-е из «Русского клуба», существовавшего под прикрытием московского отделения ВООПИК, выросло общество «Память», колыбель русского неонацизма. Его представители пытались наладить контакты с Рыбаковым, но он их, по словам его сына, «послал довольно решительно». Та же участь постигла неоязычников, для которых Рыбаков был почти пророком.
Звезда Рыбакова закатилась в перестройку. В 1988 году с помпой отпраздновали его 80-летие, а затем его отправили на пенсию. Критики ему вслед полетело немало: теперь, когда была гласность и когда Рыбаков лишился своей административной брони, осмелели и историки, и редакции, которые прежде боялись публиковать что-нибудь против него.
Пенсионером Рыбаков прожил еще 13 лет в своей огромной квартире в Доме академиков на Ленинском проспекте в Москве. Его не стало в конце 2001 года.
Артём Ефимов