Как антропологи изучают представления людей о хорошей жизни
Правда ли, что каждый человек хочет быть счастливым? И если да, то что такое счастье? И как его можно оценить? Эти, казалось бы, наивные и простые вопросы на самом деле не так уж и просты. Современная экономика оперирует индексами счастья, чтобы ранжировать разные страны по уровню благополучия, но антропологи считают, что разные народы бывают счастливы по-своему и сравнению это подчас не поддается. О том, как антропология изучает счастье людей, что такое счастье и как счастье «работает» в разных культурах, читайте в нашей статье.
В последние лет десять-пятнадцать появилось столько исследований и книг о счастье, что ими можно было бы наполнить целую библиотеку. Большинство этих работ написано экономистами и психологами, которые соревнуются в разработке формул и индексов счастья, опираясь на количественный анализ. В таких исследованиях счастье воспринимается как некая переменная, с помощью которой можно сравнить страны по качеству жизни населения и выстроить приоритеты государственной политики. Рейтинг национального счастья даже стал дополнением к оценке стран по валовому внутреннему продукту (ВВП), когда политики осознали, что экономический доход не отражает благополучие людей в целом.
Количественные индексы счастья — это, как правило, среднестатистические оценки субъективного ощущения, полученные путем опросов населения. Например, в опроснике Всемирного доклада о счастье (World Happiness Report) респондентов просят представить себе лестницу со ступенями от 0 до 10, где 0 — это едва выносимые условия жизни, а 10 — наиболее желаемые. Затем им предлагают оценить свою жизнь в соответствии с этой лестницей.
Так, по уровню счастья Россия стоит на 59 месте в мире, а, для сравнения, по показателю ВВП на душу населения — между 48 и 52 местами (в зависимости от методики). Кстати, идея использовать уровень счастья в качестве показателя развития страны появилась благодаря примеру Бутана — азиатского королевства, чья государственная стратегия развития официально ориентируется на «валовое национальное счастье».
Конечно, сравнение стран по индексу счастья довольно занимательное дело, однако антропологи относятся к нему с большим сомнением и вот почему.
Во-первых, антропологи настаивают, что универсального определения счастья не существует, а следовательно, как его измерять и сравнивать, если в разных культурах оно осознается и выражается по-разному? Порой даже найти подходящий перевод этого слова с одного языка на другой очень сложно.
Например, кросс-лингвистические исследования показывают, что английское существительное happiness и особенно прилагательное happy передают довольно поверхностное чувство, скорее даже настроение, доступное каждому, тогда как в русском, польском и французских языках слово «счастье» обозначает экзистенциальное состояние. А вот на языке народа гамо из Эфиопии термина «счастье» в принципе нет, а есть схожие по значению слова «радость», «улыбка», «мир» и «примирение».
В связи с трудностями перевода и расплывчатостью понятий антропологи используют совершенно отличные от психологии и экономики подходы. Вместо того, чтобы задавать людям из разных стран вопросы о том, насколько они счастливы, антропологи стараются распознать, в каких терминах и понятиях люди рассуждают о своей жизни, о ее смысле и о жизненных ценностях. Вместо исследования «счастья» в его современном западном понимании как «чувства, когда все хорошо» (feeling good), антропологи больше заинтересованы в кросс-культурном анализе представлений о том, что значит «жить хорошо» (living well), что такое «благополучие» (wellbeing) и «хорошая жизнь» (good life).
Ключевой момент здесь — это разделение между «чувствовать» и «быть»: стремимся ли мы «чувствовать себя счастливыми» или «быть счастливыми»?
Во-вторых, экономические и психологические методики очень часто опираются на субъективные оценки переживания счастья, полученные с помощью социологических опросов с более или менее прямой постановкой вопросов вроде «Насколько вы сейчас счастливы?». Но встает вопрос, достоверны ли ответы на такие прямые вопросы, понимают ли люди, о чем их спрашивают и насколько искренне они отвечают?
Как объясняют социокультурные антропологи, во многих странах считается дурным тоном, если человек напрямую говорит о своих чувствах, особенно если речь идет о чем-то положительном, что может выделить человека из общества и дать повод для зависти. Например, если спросить японцев, счастливы ли они, то скорее всего они просто скажут, что все в порядке. Как пишет японист Иза Каведжия в своем исследовании о пожилых японцах и их представлениях о хорошей жизни, позиционирование себя в качестве счастливого человека будет восприниматься как хвастовство и поэтому японцы часто говорят о себе и близких в самообличительной манере.
Возможно, именно из-за нежелания людей напрямую говорить о своем счастье, Япония часто занимает низкие места по показателям уровня счастья в социологических опросах. Более того, Каведжия пишет, что счастье в Японии связано не с индивидуальным чувством, а с хорошими взаимоотношениями с людьми, даже если такие отношения требуют компромиссов и усилий. Японцы считают, что счастье достигается тогда, когда ты заботишься о своих близких, исполняешь свой долг и когда, в свою очередь, другие заботятся о тебе. То есть счастье для японцев — это не абсолютное чувство радости и удовлетворения жизнью, а некий акт балансирования между разными жизненными ориентациями: на независимость и зависимость, социальность и автономность, заботу о других и получении поддержки.
В-третьих, большинство западных исследователей исходят из молчаливого предположения, что все люди и народы желают быть счастливыми и что счастье — это самоцель для всех. Но тут антропологи опять качают головой, утверждая, что счастье само по себе не является ценностью во всех без исключения культурах. Нередко оно воспринимается как побочный эффект от других стремлений.
В американской Декларации независимости «стремление к счастью» (the pursuit of happiness) возведено на уровень политического права, но кто сказал, что люди всего мира разделяют это мнение, что все должны стремиться к счастью, особенно как к чему-то позитивному? В рамках доминирующего западного мировоззрения счастье обозначает преобладание хорошего над плохим и в целом чувство удовлетворения жизнью, но не все народы поощряют это желание к преобладанию хорошего. Для многих счастье — это нейтральное состояние между наслаждением и страданием.
Например, исследования Джэйсона Фрупа на острове Яп в Микронезии показывают: главной ценностью человеческой жизни островитяне считают социальную поддержку, ответственность за других и сопереживание. Они полагают, что если постоянно стремиться к счастью (falfalaen’), как это делают некоторые молодые мужчины на острове, то это не позволит сердцу получить опыт страдания, без которого сочувствие и забота о близких невозможны. Поэтому к счастью надо подходить с большой осторожностью, чтобы оно не увело человека с хорошего и правильного пути.
И в-четвертых, сравнительные модели измерения уровня счастья не учитывают тот факт, что представления о счастье меняются не только от культуры к культуре, но и со сменой исторических периодов. Счастье — динамическая категория: понимание счастья в любой стране в настоящее время и то понимание, которое существовало там же в прошлом, будут различными.
Например, не задумывались ли вы, есть ли разница между счастьем в России XXI века, счастьем советского периода и счастьем дореволюционного времени? Несомненно, такая разница есть. В статье «Счастье по праздникам» Альберт Байбурин и Александра Пиир рассказывают о становлении сталинского канона счастья как всеобщего, где личные переживания человека отходили на второй план перед идеей народного счастья. Авторы также анализируют воспоминания современных людей о советских праздниках, где как бы соединялись официальный и личный виды счастья. (Подробнее о счастье советских людей можно почитать в сборнике Марины Балиной и Евгения Добренко.)
Политическая и экономическая обстановка оказывает колоссальное влияние на представления о счастье. Как показывают этнографические исследования представлений о счастье у народа гамо в горных районах южной Эфиопии, в середине 1990-х годов хорошей считалась жизнь, основанная на социальной гармонии и отсутствии поводов для рефлексии (в духе призыва «жить здесь и сейчас»). Человек в таком сообществе практически никогда не был один: люди вместе работали на полях, вместе стоили дома, постоянно шутили и по несколько раз за день собирались пить кофе и беседовать.
Как рассказывает исследовательница Дина Фриман, поначалу, когда она только приехала жить среди этого народа, ей иногда хотелось побыть одной, но ее не оставляли даже на десять минут. Когда она пыталась объяснить, что ей просто нужно подумать, жители ее не понимали, потому что само слово «думать» у этого народа сопряжено со значением «беспокоиться». То есть если кто-то говорит, что он хочет посидеть и подумать, то это звучит так, как будто у него что-то не в порядке. Таким образом, в 1990-х годах, представления о счастливой жизни у гамо связывались с постоянным общением, шутками и совместным распитием кофе.
Через двадцать лет, когда народ гамо перешел к рыночной экономике и у него появились такие проблемы, как воровство и экономическое неравенство, культура солидарности стала уступать место соревновательности и даже отчужденности. Но благодаря распространению учения пятидесятников и обращению в новую веру народ гамо сформировал новую модель счастья, связанную с духовностью, внутренней любовью и благодарностью. Этот пример наглядно демонстрирует, как идеи о счастье и его переживание способны кардинально изменится всего за 15-20 лет.
Если же взять более отдаленные исторические эпохи, то отличным примером является сама Европа. В современном западном обществе счастье воспринимается как субъективное чувство удовлетворения жизнью, которое доступно каждому и ответственность за достижения которого лежит на самом человеке. Но согласно историческим исследованиям, такое представление сложилось лишь в эпоху Возрождения. В античном мире счастье считалось большой удачей, чудом и благословением, ниспосланным богами и недоступным человеческому контролю. Лишь в трудах Платона и Аристотеля можно заметить формирование идеи об индивидуальной ответственности за счастье.
Однако эта идея не стала всеобщей, а в средние века даже оказалась забытой. Например, как показывает исследовательница Сара Ахмед, лексема английского слова happiness восходит к среднеанглийскому «hap» (ок. 1200), что обозначало «случай» (сродни английским словам to happen — случаться и happenstance — случайное совпадение). В самых ранних текстах на английском языке слово happy обозначало «удачный», то есть счастье явно лежало вне сферы человеческого контроля, оставаясь просто удачным стечением обстоятельств.
Лишь постепенно этот элемент случайности исчез, превратив happiness в состояние, определяемое человеческими действиями, усилиями, выбором. Именно поэтому, указывает Ахмед, несчастье в современном мире воспринимается как личный провал, как ситуация, в которой человек не приложил достаточных усилий, чтобы быть счастливым. Исследовательница даже предлагает вернуться к исходному толкованию счастья как удачи — и перестать за ним гнаться.
Очень похожа и этимология русского слова «счастье». По словам философа Александра Михайловского из ВШЭ, оно состоит из приставки «съ» (которая, скорее всего, восходит к санскритской приставке «су», обозначающей что-то благое) и корня «часть». Таким образом, исконный смысл слова «счастье» — это «благая доля» или «хороший удел». Возможно также, что в позднецерковнославянском «счастье» понималось как «совместное участие» — по аналогии с «причастием». И лишь к ХХ веку сформировалось представление о том, что счастье — это состояние, к которому должны стремиться все люди, прилагая усилия для его осуществления. Так что если сегодня кто-нибудь вам скажет, что человек — кузнец своего счастья, то имейте в виду, что это не универсальная правда, а исторически новая идея.
В связи с вышеперечисленной критикой количественных исследований современная антропология отдает предпочтение качественному анализу, основанному на этнографическом материале. Изучая счастье, антропологи никогда не формулируют вопросы о нем напрямую. Вместо этого они отправляются в длительные экспедиции, в ходе которых живут среди людей иной культуры по нескольку месяцев и даже лет, разговаривают с ними и наблюдают за их поведением в самых разных ситуациях.
Так, исследователь Гарри Уокер, проживший много лет в амазонском племени урарина в Перу, пишет, что у этого народа существуют два понятия, которые можно связать со счастьем. Первое — это rachojoiano, чувство радости и предвкушения чего-то хорошего. Например, в ситуации, когда голод является постоянно нависающей угрозой, вид охотника, возвращающегося домой с добычей, вызывает счастье от предвкушения еды, которую можно будет разделить с родными и близкими. Второе слово — это raotojoeein, означающее «спокойствие», «безмятежность» — то есть свободу от страхов и переживаний. Это состояние, когда все идет своим чередом и «ничего не происходит», т.е. не происходит ничего плохого. Уокер объясняет, что племена Амазонии часто сталкиваются в кровопролитных конфликтах, поэтому отсутствие каких-либо событий считается счастливым временем.
С точки зрения Уокера, эти два вида счастья несколько похожи на древнегреческое разделение между гедонией (субъективным кратковременным чувством радости и наслаждения) и эвдемонией (скорее объективным состоянием процветания и успеха, основанного на добродетели). Однако отличие представлений о счастье у урарина заключается в том, что безмятежность и радость направлены не на индивидуальное счастье, а на коллективное. Такое счастье связано с эмоциональным комфортом и поддержанием гармоничных межличностных отношений. Но что особенно примечательно, у урарина, как и у многих других народов, счастливая жизнь связана с гармоничными отношениями не только между людьми, но и между людьми и природой, животными. Счастье невозможно, если нарушены интересы окружающего мира.
Антропологические исследования позволяют также учитывать глобализационные процессы, которые влияют на ценности, представления и стремления людей. Например, антропологи отмечают следующую ситуацию, достаточно характерную для нашего времени: бизнесвумен из индийского Мумбаи читает пособие по достижению счастливой жизни, написанное американским автором, в то время как ее нью-йоркская коллега ищет путь к счастью через изучение древнеиндийского эпоса «Бхагаватгита».
Итак, если подходить к определению счастья и его субъективному переживанию с антропологической точки зрения, то становится ясно, что все сильно варьируется в зависимости от социального и культурного контекста. Где-то счастье — это возможность самореализации и достижения индивидуальных целей; в другой месте — это поддержание баланса между индивидуальной автономией и зависимостью от близких и заботой о них; в третьем — возможность вести жизнь в соответствии с моралью и общественными ценностями; где-то еще — это безмятежное и гармоничное существование с обществом и природой. «Жить хорошо» или «быть счастливым» также может быть связано с отсутствием болезней, продуктивностью, экономическим успехом, стойкостью к неожиданным ударам судьбы (resilience).
Такие антропологические исследования рассказывают нам не только о том, что «есть» счастье (what happiness is), но и как счастье «работает» и что оно «делает» (what happiness does). Изучения счастья качественными, этнографическими методами, особенно в рамках долгих полевых исследований, позволяет понять, как народы из разных уголков мира отвечают на фундаментальные вопросы о том, как прожить жизнь, как ее закончить и что значит быть человеком.