Северный и Южный Вьетнам: как культурные различия подмяли под себя политические институты в одной и той же стране
Вьетнам стал единой страной относительно недавно — в 1976 году, но до этого на протяжении многих веков Север и Юг Вьетнама существовали отдельно друг от друга. Культурные различия, сложившиеся между ними, оказались настолько глубоки, что даже после объединения продолжают воздействовать на местные политические и деловые институты очень по-разному. В том, почему это происходит, разбирался Фонд Егора Гайдара, партнер N + 1 по проекту «Великое расхождение».
Случай Южного и Северного Вьетнама мог бы стать таким же классическим примером для исследователей ценностей, как разделенные Берлинской стеной Восточная и Западная Германии или выбравшие разные пути развития Южная и Северная Кореи: изначально гомогенное общество оказывается искусственно разделено, и под действием разных институтов в нем формируются разные культурные модели. Причем, как выясняется, различие сохранится, даже если барьер впоследствии убрать.
Действительно, бывшая французская колония, а позже — независимое государство под влиянием американцев, Южный Вьетнам и сегодня значительно отличается от Северного с его долгим коммунистическим прошлым. Но чего никак не ожидали исследователи, так это того, что процесс может пойти вспять и культурные модели начнут формировать институты. Когда в 1976 году Вьетнам объединился в единую социалистическую республику, ценности прозападного Юга начали взламывать изнутри коммунистическую систему Севера.
Появление ценностных различий между Северным и Южным Вьетнамом чаще всего принято связывать с периодом, когда Юг находился в статусе французской колонии. Начиная с 1874 года, когда были зафиксированы колониальные границы, Кохинхина — так французы называли эту часть Вьетнама — просуществовала почти семьдесят лет. В годы Второй мировой войны эта территория была захвачена японцами, а после ненадолго оказалась в руках британцев — именно они разоружали японцев в Южном Вьетнаме. Принято считать, что именно в эти десятилетия там укоренилось тяготение к западному мировоззрению и западным ценностям.
Север же все это время оставался более традиционным и ориентированным на Китай, в связи с чем там появились первые коммунистические ячейки, а впоследствии была образована Коммунистическая партия Вьетнама, сумевшая не только взять власть в свои руки, но и распространить ее на весь Вьетнам.
Но на самом деле различия между Севером и Югом куда более сложны, берут свое начало в гораздо более ранние времена и относятся не только к проблеме влияния и принадлежности. Например, более теплый южный климат еще в доколониальные времена позволял выращивать в дельте Меконга на Юге по три урожая в год, в то время как более суровый климат Севера — только два. Местные правители и князья Юга, как говорят дошедшие до нас письменные источники, были более приветливы к гостям и иммигрантам, в отличие от агрессивных и замкнутых северных соседей. Согласно распространенному мнению, подобная разница в темпераментах между Севером и Югом сохранилась и воспроизводится в разговорах и самоописаниях вьетнамцев и сегодня.
Однако по сути все, что происходило с территорией Вьетнама начиная примерно с III века до нашей эры, было вопросом не внутриполитическим, а, скорее, внешним. Вьетнам отчаянно балансировал между тяготением к чужому влиянию и отторжением его в поисках собственной идентичности. Долго источником этого влияния были китайцы. Образовав государство Намвьет, древние вьеты несколько раз воевали сначала с династией Цинь, потом с империей Хань, после пытались сопротивляться нескольким волнам монгольских нашествий с территории Китая и несколько веков спустя снова оказались под властью китайцев. Вьетнамцы, связанные с китайцами общим племенным прошлым, и сегодня находятся с ними в состоянии сложной смеси притяжения и отталкивания.
После китайцев настал черед французов, с колониальными владениями которых все было не так однозначно. Кохинхина на юге Вьетнама имела статус французской колонии, от которой даже избирались депутаты во французский парламент, но территория к северу страны тоже находилась под французским протекторатом — это были провинции Аннам и Тонкин. Заодно к французским колониям в Индокитае относились протектораты Камбоджа и Лаос, а также арендованный у Китая Гуанчжоувань.
Но влияние французов на Юге было более продолжительным — хотя в 1949 году там было провозглашено отдельное государство со своей династией, чей статус в 1954 году закрепили Женевские соглашения, все дела все равно продолжала контролировать французская администрация. Затем французов в качестве контролера в государстве Южный Вьетнам сменили американцы, остававшиеся там вплоть до 1973 года.
Эта бесконечная череда сменяющихся влияний ставит под вопрос атрибуцию фиксируемых сегодня различий. Подобные эксперименты с разного рода «колонизаторами» не заканчиваются бесследно для самоощущения группы как некоторого единого целого. Исследователи коллективных идентичностей выделяют ряд инструментов, с помощью которых эти идентичности могут конструироваться: общее пространство, точнее — существование в нем, общее пережитое событие — чаще всего трагедия, общие символы и общий враг. Как правило, у разных групп формируется комбинация всех четырех типов, и какой-то из них — исходя из текущей ситуации — выходит на первый план.
Видимо, в случае Вьетнама, постоянно находившегося под чьим-то влиянием, доминирующим блоком в конструкте идентичности на долгое время, если не навсегда, стал так называемый «образ другого». Когда вас постоянно завоевывают или пытаются это сделать, мир достаточно быстро схлопывается до черно-белой оппозиции «мы» — «они». А когда эти «они» еще и беспрестанно меняются, «мы» в буквальном смысле привыкают отличать себя через очернение «другого», поиски врага, а если этого прямого врага не наблюдается, его самостоятельного конструирования.
Профессор Калифорнийского университета Роджерс Брубеккер, один из ведущих современных исследователей проблем идентичности, считает эффекты подобного конструирования довольно устойчивыми во времени. Поскольку трансляция «образа другого» происходит в первую очередь через символические объекты — песни, эпос, национальных героев, искусство и даже архитектуру, то пусть даже поколения сменяются, завоеватели приходят и уходят, потребность в «образе другого» переживет и тех, и других. Получается своеобразный замкнутый круг: необходимость отстраивания идентичности от завоевателя порождает культуру и символы, основанные на негативном образе «другого», и в дальнейшем эти символы уже сами формируют привычки и потребность в этом «другом», а тут уже приходит и новый завоеватель или тот, кого можно таковым считать. Этот эффект ученики Брубеккера назвали «эффектом недозамещения» культурных парадигм.
Мнение эксперта
Вопрос о «значимом Другом» — центральный вопрос политики идентичности. Люди создают представление о самих себе через воображаемые границы между «нами» и «не нами». Мы понимаем, кто мы такие, когда понимаем, кто такие «не мы».
Но содержание этого разграничения зачастую бывает менее устойчиво, чем сами границы. Если посмотреть на данные советских переписей населения, то российские народы, придерживающиеся православной традиции, при прочих равных условиях русифицируются быстрее других — можно сравнить, например, мордву и татар. При том что в позднесоветский период российские народы были не особенно религиозными, анализ показал, что границы, установленные фактически уже мертвой религией, сохранялись.
Оказывается, преобразование империи, где границы между «нами» и «не нами» определяются по религии, в светское государство, где религия вроде бы отмирает, не отменяет предрассудков и дискриминации. Люди, которых господствующее большинство считало чужими, будут еще долго после преобразований казаться подозрительными. Грубо говоря, к татарам относятся настороженно уже не потому, что они мусульмане, а потому, что татары.
В следующую эпоху эти границы могут снова наполниться старым — мусульманским — содержанием. Для кардинального изменения ситуации нужен долгий период, в течение которого работают социальные лифты, поднимающие представителей меньшинств в ряды государственной элиты.
История Вьетнама более чем в два раза дольше истории России и с точки зрения идентичностей ничуть не менее сложная. На общую картину колонизации с севера на юг, в том числе дискриминации и интеграции различных меньшинств в ходе этого процесса, накладывается политическая история, которая, как и в России, имеет долгоиграющие последствия.
Можно обратить внимание хотя бы на интеграцию Вьетнама в ходе индокитайских войн второй половины XX века, в результате чего революционный Север присоединил буржуазный Юг. Чтобы последствия были яснее, есть примеры более близких к нам регионов.
По результатам Второй мировой войны к прошедшим социалистическую модернизацию Украинской ССР и Молдавской АССР (в составе Украины — нынешнее Приднестровье) были присоединены, соответственно, буржуазные Западная Украина и Бессарабия. В течение позднесоветского периода элиты расширившихся республик (Молдавия из украинской автономии превратилась в союзную республику) рекрутировались в основном со «старосоциалистических» территорий, создавая недовольство на западе Украины и на большей части территории Молдавии. И мы знаем, к чему это привело.
Этот пример иллюстрирует всего лишь один аспект проблемы идентичностей, которые должен решить Вьетнам.
Эдуард Понарин
Заведующий Лабораторией сравнительных социальных исследований НИУ ВШЭ
На самом деле различия между Севером и Югом, существующие в сегодняшнем едином Вьетнаме, на фоне многочисленных современных исследований ценностей не выглядят такими уж уникальными. Другие «естественные эксперименты» — Берлинская стена и еврейская черта оседлости — дают новый контекст для понимания ситуации во Вьетнаме. Основной вопрос, которым при этом задаются исследователи: как долго сохраняются культурные различия и чем именно определяется их возникновение?
Феномен Берлинской стены был описан экономистами Альберто Алесиной и Николой Фукс-Шундельном в работе «Гуд бай, Ленин (или нет?)», посвященной влиянию институтов на культуру. На протяжении почти тридцати лет по разные стороны Берлинской стены, поделившей изначально культурно гомогенное общество, существовали разные экономические системы — капиталистическая и социалистическая. После падения стены стало понятно, что этого времени оказалось достаточно для того, чтобы в сознании населения произошли серьезные культурные сдвиги, которые оказались устойчивы даже при уничтожении породившего их барьера.
Результаты социологических опросов, проведенных в 1997 и 2002 годах, показали, что жители Восточного Берлина гораздо больше склонны рассчитывать на государство, нежели жители Западного Берлина, но при этом чем моложе были опрошенные в Восточном Берлине, тем больше их взгляды соответствовали взглядам жителей Западного Берлина. По подсчетам экономистов на базе теории культурной трансмиссии, для выравнивания ценностных установок немцам может понадобиться от 40 до 60 лет. Во Вьетнаме 40 лет после объединения Юга и Севера уже прошли, но различия пока сохраняются.
Эффект существования еврейской черты оседлости в последние годы изучался, в том числе, экономистами Екатериной Журавской, Иреной Гросфельд и Александром Роднянским. Границы, за которыми могли жить и торговать евреи, были определены еще указом Екатерины II, и сама черта проходила по территории нынешних семи государств — России, Украины, Белоруссии, Литвы, Латвии, Польши и Молдавии. В итоге оставшееся в пределах черты иудейское население не превышало 10 процентов населения.
В 1915 году по факту и в 1917 году формально черта оседлости была отменена. Однако культурные различия, сформированные за годы ее существования, не только сохранялись в течение 40 или 60 лет, но проявляются и сегодня. Так, современное население в пределах бывшей черты оседлости гораздо реже отдает предпочтение рынку, демократии и предпринимательству и при этом гораздо чаще испытывает недоверие к «другому», нежели население различных государств за пределами черты оседлости. Такой результат, в числе прочего, объясняется, по мнению исследователей, тем, что население в пределах черты оседлости выстраивало свою идентичность в противовес немногочисленному еврейскому населению, отторгая их ценности. И этот факт дает новое измерение истории взаимодействия вьетнамцев с «другим».
Что культурные установки крайне живучи и могут иметь большое значение, говорили в свое время еще Адам Смит и Джон Стюарт Милль. Их, как и современных исследователей ценностей (если речь идет про экономический аспект проблемы), интересовал спектр причин, которые могут обусловить более глубокое и качественное экономическое развитие.
Основоположником идеи о связи культурных, в том числе религиозных, и экономических установок общества считается Макс Вебер, автор классической работы «Протестантская этика и дух капитализма». Вслед за ним появилось также ставшее классическим исследование Сэмюэла Хантингтона «Столкновение цивилизаций», а сегодня эту проблематику исследуют Рональд Инглхарт и Лоуренс Харрисон. Последнему принадлежит ставшее крылатым выражение и одноименная книга «Культура имеет значение», а под руководством первого проходят комплексные исследования влияния социокультурных характеристик на экономические показатели среди разных государств и этносов, известные под брендом World Values Survey (Всемирный обзор ценностей). Все эти авторы с разных точек зрения описывали, как культурные установки передаются из поколения в поколение и оказываются способными внести коррективы в экономическое развитие общества.
Исследовательская группа под руководством Гвидо Табеллини в 2010-2011 годах доказала тезис, важный для целого направления под названием «Культура — это важно» («Culture matters»): культура тесно связана с экономическим развитием страны и формированием государственных институтов, но при этом само это формирование определяется предшествующими историческими периодами. Речь идет не столько о пресловутой «колее», попадая в которую страна вынужденно воспроизводит, к примеру, деспотический тип правления или перераспределительную экономику, сколько о том, что процесс внедрения новых институтов неминуемо сталкивается с сохранившимися старыми порядками, не до конца разрушенными или не разрушенными вовсе.
Даже такие новые институты, как социализм и плановая экономика, погружаются в среду, и без того насыщенную старыми нормами и правилами, и впрямую заменить их, не прибегая к масштабным репрессиям сталинского образца или образца периода «культурной революции» в Китае, невозможно. Старые институты если не переопределяют характер новых, то по крайней мере влияют на форму их закрепления и адаптируют их под наиболее устойчивые и понятные населению модели поведения.
В случае Вьетнама, видимо, все так и произошло. Социалистические ценности Северного Вьетнама, привнесенные к соседям после завоевания, вступили в конфликт с капиталистическими реалиями, в которых уже довольно долго существовали южане. Внедрить плановую экономику и светлый путь к социализму получилось только отчасти. Южане присягнули на верность единственно правильному пути, по которому ведет всех коммунистическая партия, но все равно частные компании в среднем создают в полтора раза чаще, чем северяне, а переезд последних на юг в поисках более высокооплачиваемой работы уже стал привычным делом, сформировав стабильный переток населения.
Случай Вьетнама, однако, несмотря на явное типологическое сходство с другими «естественными экспериментами», например Берлинской стеной, не является предметом исследования World Value Survey, в связи с чем довольно трудно изучить ценностное расхождение Севера и Юга. Более того, региональное деление Вьетнама довольно часто претерпевало изменения, и современный Вьетнам больше декларирует деление на Север, Центр и Юг, а действующее правительство прикладывает немало усилий, чтобы центральная провинция в прямом смысле скрепляла Вьетнам по обе стороны от бывшей разделительной линии, проходившей по семнадцатой параллели.
Однако, в отличие от социологов, исторически обусловленным расхождением Севера и Юга довольно сильно интересуются прикладные экономисты и финансисты. Их многочисленные работы об особенностях ведения бизнеса в разных частях Вьетнама, а также о разном отношении к частной собственности и составляют сегодня основу для разговора о реальных последствиях неоднородного развития Севера и Юга.
В современном Вьетнаме можно наблюдать сразу два процесса, которые проистекают из различия, существующего и по сей день. С одной стороны, исследователи фиксируют очень разные возможности в ведении бизнеса. В Хошимине, бывшем Сайгоне, столице Южного Вьетнама, открыть свое дело гораздо проще хотя бы потому, что там существует возможность подать различные документы и задать вопросы по процедуре в онлайн-режиме, вся информация по ведению бизнеса предоставляется как на вьетнамском, так и на английском языке. Да и в целом, как отмечают прикладные исследования, тут произошла более быстрая адаптация к принятому в начале 1990-х курсу на реформирование экономики в духе капитализма.
С другой стороны, южная адаптивность заставляет Ханой не отставать и пытаться составить конкуренцию. Но различие элит, ориентированность на государственные корпорации и закрытость северовьетнамских бюрократов дают другой результат на выходе. В итоге, доход на душу населения в смежных провинциях Хошимина сегодня примерно в четыре раза выше среднего по стране, на них приходится 17 процентов производимой во Вьетнаме продукции и 30 процентов иностранных инвестиций.
В политическом плане Вьетнам также старается делать вид, что он неделим, предоставляя примерно равные права выходцам с Севера и Юга. Все входят в Компартию и имеют шанс попасть в политическую элиту, в зависимости от их эффективности либо на бюрократической службе, либо в бизнесе. Тем не менее, в управляющих структурах, региональных правительствах и ключевых министерствах молчаливое предпочтение отдается представителям Ханоя.
Зато южане гораздо более активны на внешнеполитической арене — из-за значительного оттока вьетнамцев в соседние страны, а также в США, начавшегося после объединения, именно южные провинции сегодня имеют более тесные связи и контакты с иностранными компаниями. Даже социалистический Хошимин сильно космополитичен и пытается влиять на отношение к Вьетнаму через свои диаспоры.
Мнение эксперта
Разделенность Вьетнама, безусловно, присутствует до сих пор, хотя официальное руководство страны старается ее не акцентировать. Север и Ханой считаются политическим центром, а Юг и Хошимин — экономическим.
Юг Вьетнама вообще отличался исторически — здесь долгое время существовали другие, невьетнамские государства, завоеванные северянами в ходе «марша на Юг» длиной в несколько столетий. Соответственно, у переселявшихся сюда вьетнамцев сформировалась особая фронтирная ментальность — здесь больше самостоятельности, больше предпринимательства и больше взаимодействия с другими этнокультурными группами. Различные формы колониального управления только усугубили эти различия.
Проблема в том, что сама логика преодоления различий в Компартии идеологически неоднозначна. С точки зрения легитимности нынешний Вьетнам — это результат победы Севера над Югом, то есть поглощения одной политики другой. Северяне пытались и пытаются это маскировать, подчеркивая роль южных элементов в «освобождении» региона, — например, существованием параллельного государства Республика Южный Вьетнам или сменой названия партии и всего государства после 1975 года.
Одновременно Компартия старается поддерживать баланс Север-Юг в руководстве партийных структур, и считается, что в правящей четверке обязательно должен быть южанин. Но на низовом уровне травма двух Вьетнамов так и не преодолена — детям тех, кто служил в южновьетнамской армии и правительстве, трудно, а часто и невозможно попасть на государственную службу.
К тому же есть проблема зарубежной диаспоры, до сих пор использующей флаги Республики Вьетнам и жестко настроенной против Компартии Вьетнама.
Антон Цветов
вьетнамист, эксперт Российского совета по международным делам
Кажется, что расхождение Северного и Южного Вьетнама существовало всегда, по крайней мере в обозримой исторической ретроспективе, и нет той самой точки, когда бы развитие двух регионов отчетливо разошлось. Летописцы и наблюдатели отмечали различия между более замкнутым Севером и более открытым Югом с доколониального периода. Однако вьетнамский случай тем и специфичен, что, несмотря на разного рода попытки объединения страны, перенесения разделительной границы или прямого перемешивания жителей, региональные различия сохраняются и продолжают в прямом смысле воспроизводиться.
Прежде всего, различия сохраняются, потому что сохраняется потребность в образе «значимого другого», преодолевающая даже смену поколений. За неимением нового большого врага-завоевателя, роль которого в разное время играли то Франция, то Китай, то США, оппозиция «мы» — «они» уходит внутрь самого Вьетнама — появляется оппозиция Севера и Юга. И несмотря на объединение, Север по-прежнему считает южан «другими», а Юг — через диалект, поведение и даже кухню — отделяет себя от социалистического Севера.
Еще одним фактором является влияние предыдущих социальных и государственных институтов. Несмотря на географическую близость Севера и Юга, Вьетнам в этом отношении типологически похож не столько на Южную и Северную Кореи, сколько на средневековые Северную и Южную Италии. Это тот случай, когда привносимые извне одинаковые институты начинают функционировать по-разному из-за имеющихся культурных различий.
В случае Италии это более широкие возможности для местного самоуправления, которые на Севере привели к большей подконтрольности местной власти населению, а на Юге — наоборот, к захвату муниципалитетов отдельными социальными группами по клановому принципу.
Южный Вьетнам после 1976 года «впустил» в себя социализм, но переосмыслил его по-своему, оставив и возможности для ведения бизнеса, и большую открытость внешнему миру, и свойственное капитализму отношение к частной собственности. В то же время Ханой, лишенный богатого рыночного опыта Юга, принял социализм, Компартию и плановую экономику такими, какие они есть. Дальнейший разворот к рынку, продиктованный в том числе структурной слабостью плановой экономики, открыл для Юга давно понятные и не позабытые ими правила игры, а вот Северу пришлось учить их почти что заново.
И последний фактор, который сегодня разделяет Вьетнам на Север и Юг, а в перспективе может способствовать их объединению, связан с глобальным контекстом. Современный Вьетнам, пытаясь копировать модель экономики то ли Сингапура, то ли всего материкового Китая, все больше погружается в мировую экономику, привлекает иностранные инвестиции, улучшает деловой климат, повышает качество госуправления — по крайней мере настолько, насколько это можно сделать в условиях сохраняющейся социалистической системы.
Драйвером глобализированного Вьетнама выступают Хошимин и южные провинции, отрывающиеся по своим экономическим показателям от северных соседей. Но Север, стремясь не отставать, заимствует капиталистические практики Юга, сам постепенно изживает социализм и присущие ему социальные, культурные и политические практики, способные затормозить развитие региона. Вероятно, если Вьетнам и дальше будет следовать по этому пути, то уже чрез несколько десятилетий по обе стороны семнадцатой параллели, когда-то разделявшей Север и Юг, раскинутся две действительно равноценные части одного и того же государства.
Михаил Комин, Татьяна Трофимова
Литература