Первая часть большого исторического проекта на N + 1
В начале XIX века Николай Карамзин — самый модный писатель своего времени и издатель влиятельного журнала «Вестник Европы» — «постригся в историки, как в монахи». Это меткое определение принадлежит знаменитому остроумцу той эпохи князю Петру Вяземскому. Значительную часть «Истории государства Российского» Карамзин написал, сидя в добровольном заточении в Остафьеве, подмосковной усадьбе Вяземских. Действительно, было похоже на монастырское уединение. Ныне там стоит памятник — бронзовые восемь объемистых томов (еще четыре Карамзин написал позже).
Однако цели, которые ставил перед собой Карамзин, отдаваясь этому монашескому служению, были очень даже светскими. В его время изучение русской истории, коллекционирование предметов отечественной старины и разбор древних рукописей были довольно специфической субкультурой — уделом немногих энтузиастов, преимущественно дилетантов. По-современному выражаясь, гиков. Карамзин, сам до известной степени будучи гиком, решил это положение изменить: популяризовать русскую историю, сделать ее такой же интересной, как история Древнего Рима или Франции (ту и другую образованные дворяне читали много и охотно). Русская история должна была стать предметом обсуждения в светских салонах и клубах. Ею должны были увлечься дамы. Короче говоря, русская история должна была стать модной.
Карамзин был прекрасно образован, начитан, философски подкован. Он был превосходным мастером слова, одним из тех, кто создал русский литературный язык. Он был популярным писателем, создателем «первого русского бестселлера» — «Бедной Лизы», лидером важнейшего литературного течения рубежа XVIII–XIX веков — сентиментализма. Наконец, путешествуя в молодости по Европе, он своими глазами видел Французскую революцию — и знал, каково это — переживать исторические события. Короче говоря, взяв на себя миссию популяризовать русскую историю, он был более чем готов ее исполнить.
Карамзин заранее (еще в «Письмах русского путешественника» 1790 года) сформулировал три критерия «хорошей истории»: она должна быть написана «с философским умом, с критикою, с благородным красноречием». То есть от историка требуется, во-первых, не просто пересказывать, а осмыслять события; во-вторых, ничего не принимать на веру; в-третьих, писать увлекательно и с чувством.
В 1818 году (спустя пятнадцать лет после «пострижения в историки») Карамзин представил читающей публике плоды своих изысканий: в продажу поступили первые восемь томов «Истории государства Российского». Они произвели фурор. Их все читали, о них всех говорили. По мотивам карамзинской «Истории» стали сочинять стихи, писать картины, ваять памятники. Пушкинский «Борис Годунов», «Думы» Рылеева, первая русская опера «Жизнь за царя» («Иван Сусанин») Глинки — ничего этого не было бы без карамзинского труда; все эти произведения прямо-таки пронизаны карамзинским духом, а часто — и прямыми цитатами (более поздняя картина Репина, известная в народе как «Иван Грозный убивает своего сына», — фактически иллюстрация к Карамзину).
С тех пор русской истории уже не приходилось быть в унизительном положении гиковской субкультуры.
...Нынче историей увлекаются все кому не лень: от интернет-троллей до министра культуры. Карамзин сетовал в начале XIX века, что «пока мы еще не имеем красноречивых историков, которые могли бы поднять из гроба знаменитых предков наших и явить тени их в лучезарном венце славы». Теперь же, двести лет спустя, от историков, красноречивых и не очень, отбоя нет; знаменитых предков тягают из гробов почем зря, а лучезарные венцы славы срывают с одних теней и напяливают на другие при малейшей перемене общественно-политической погоды. Высшая школа ежегодно выпускает тысячи людей с дипломами историков. Про историю снимают кино, про нее говорят по телевизору и с митинговых трибун, пишут в газетах и в блогах. Она — и популярное увлечение, и предмет государственной политики. В этом шуме часто теряются не только «философский ум, критика, благородное красноречие», но и здравый смысл.
Первое, о чем напоминает нам здравый смысл: историю пишут люди. А у людей бывают личные мнения, личные интересы, политические, коммерческие и прочие соображения. Бывает неполнота знаний. Бывают, наконец, невольные ошибки, добросовестные заблуждения, намеренные умолчания или даже искажения. И все это относится не только к тем авторам, которые пишут то, что вам не нравится. С этим трудно смириться, но в истории не бывает никакого «на самом деле» — бывают только сообщения. Эти сообщения оставлены людьми, которые откуда-то черпали свои сведения (из личного опыта или с чужих слов) и руководствовались какими-то своими, не всегда очевидными соображениями, фиксируя эти сведения. К этим людям все сказанное относится в полной мере, будь то летописец Нестор, французский наемник на русской службе Жак Маржерет, царь Петр I, Карамзин или академик Фоменко.
Профанация чего угодно, и истории в том числе, начинается с того, что мы забываем задать вопрос: «Откуда мы это знаем?» С чего мы взяли, что Александр Невский спас Русь от порабощения «псами-рыцарями»? Что царь Иван IV был Грозным, а царь Алексей Михайлович — Тишайшим? Что царь Дмитрий Иванович, недолго правивший Россией в начале XVII века, был на самом деле самозванцем, беглым монахом Григорием Отрепьевым, а настоящего Дмитрия Ивановича еще в детстве зарезали по приказу Бориса Годунова? Все это нам поведал кто-то — монах-летописец, историк-исследователь, поэт, — у кого были какие-то свои источники, свои соображения и свои жизненные обстоятельства. Книга, написанная в XX веке и посвященная Ивану Грозному, говорит о своем авторе и о XX веке едва ли не больше, чем о Грозном и о XVI веке.
О некоторых людях, которым мы обязаны нашими представлениями о прошлом России, мы и расскажем в цикле «История истории». Будет десять героев — историков, почему-либо представляющих для нас особый интерес. Вместе с тем, у цикла в целом есть свой главный герой — русская историография, идея целостного осмысления русской истории, прошедшая сложный путь от дилетантских упражнений Василия Татищева до блистательных в своей краткости, точности и глубокомысленности афоризмов Василия Ключевского — и дальше, от теории к теории, от одного переосмысления к другому.
При всем уважении к Карамзину, современный человек не может претендовать на знание истории, не читав ничего, кроме Карамзина. Но и тот, кто Карамзина не читал, претендовать на него не может.
Все началось в эпоху Петра I, когда у России еще не было своей истории.
Были летописи, разрозненные и часто противоречивые. Все попытки систематического изложения русской истории сводились к более или менее полному пересказу этих летописей, иногда с привлечением греческих, польских и других хроник, иногда с добавлением позднейших книжных легенд. Такова была «Степенная книга», составленная в середине XVI века духовником Ивана Грозного протопопом Андреем (будущим главой Русской церкви митрополитом Афанасием). Такова была «История» дьяка Федора Грибоедова, задуманная как аналог «Степенной книги» для новой царской династии Романовых и написанная в середине XVII века, в правление Алексея Михайловича. В качестве школьного учебника использовался «Синопсис», написанный, предположительно, архимандритом Киево-Печерской лавры Иннокентием Гизелем и впервые изданный в 1674 году.
Все это было, по сути, дремучее средневековье.
Европа же к началу XVIII века уже читала Жана Бодена, Джона Локка, Томаса Гоббса, Гуго Гроция и знала теории государственного суверенитета, естественного права и общественного договора. Она уже видела критическое, то есть проверенное по нескольким рукописям и снабженное научными комментариями, издание многих исторических документов и даже житий святых. В Европе расцветала рационалистическая философия и наука, критицизм и скептицизм, привычка ничего не принимать на веру и подвергать сомнению все, включая сообщения древних рукописей (и даже сам факт их древности). Эрудиты собирали письменные исторические источники, а расплодившиеся именно в XVII веке антиквары — материальные. Сопоставление данных разных источников, лингвистический анализ, историко-филологическая критика, датировка по материалам письма и почерку и т.д., и т.п.— все это превратило историю из пересказа летописей в науку.
В России ничего такого не было. Движения эрудитов и антикваров сюда не проникли. Научной критики источников здесь не знали. Латынь, на которой писали европейские эрудиты, считалась языком лжи и ереси. Соответственно, русские книжники не читали ни «Нового органона» Фрэнсиса Бэкона (1620), ни «Права войны и мира» Гуго Гроция (1625), ни «Математических начал натуральной философии» Исаака Ньютона (1687). Еще один основополагающий труд новой европейской науки и философии, «Рассуждение о методе» Рене Декарта (1637), был издан по-французски — тоже, конечно же, не был известен в России.
Ни «Степенная книга», ни «Синопсис», ни писания дьяка Грибоедова даже самый благожелательный читатель не мог бы поставить в один ряд с европейскими исследованиями того времени — ни с точки зрения метода, ни с точки зрения философского осмысления материала.
...Иметь свою историю было для России государственным делом. Петр I несколько раз издавал указы, обязывающие духовные и светские власти на местах «прежние жалованные грамоты и другие куриозные письма оригинальные, также и исторические рукописные и печатные книги пересмотреть, и переписать, и те переписные книги прислать в Сенат». В 1708 году царь поручил написать русскую историю дьяку Федору Поликарпову, справщику (нечто вроде редактора) московского Печатного двора. Однако произведение Поликарпова Петра не устроило: оно оказалось лишь очередным пересказом летописных сводов. «Ядро российской истории», представленное Петру в 1718 году князем Андреем Хилковым (написал книгу его секретарь Алексей Манкиев), оказалось пересказом «Синопсиса». Известно, что псковский епископ Феофан (Прокопович), главный советник Петра по духовным делам, подносил царю некую «книжицу о происхождении славян», хотя сама эта книжица не сохранилась. Кроме того, государь поручил немцу на русской службе Генриху фон Гюйссену, воспитателю своего сына Алексея, написать историю Северной войны. Заметки о войне, явно с прицелом на будущих историков, оставил и сам Петр, и некоторые его сподвижники.
В 1718 году обер-иеромонах русского флота Гавриил (Бужинский) по приказу царя перевел с латыни «Введение в европейскую историю» Самуэля фон Пуфендорфа, а в 1724-м — так называемый «Лютеранский хронограф» Вильгельма Стратемана (в переводе — «Феатрон, или Позор [обзор] исторический»).
Петр, разумеется, понятия не имел об историко-филологической критике и специальных дисциплинах вроде палеографии и дипломатики, которые стали фундаментом европейской исторической науки. Будучи даже по русским меркам недоучкой, он имел лишь самое смутное представление о философской и методологической базе, на которой основывались столь ценимые им европейские исторические сочинения. Он просто хотел, чтобы русские дьяки и монахи, получившие, по сути, средневековое образование, с бухты-барахты написали русскую историю, сопоставимую по качеству с Пуфендорфом.
Эта затея, само собой, провалилась. Тогда Петр решил пойти проверенным путем: в 1724 году, при создании Академии наук, он особо требовал выписать из Европы хорошего историка. Из Кенигсберга приехал Готлиб Байер. Он был большой специалист по восточным древностям и языкам, прежде всего по китайскому. Россия привлекала его соседством с Китаем, однако, к своему разочарованию, он не нашел в Петербурге ни китайского антиквариата, ни вообще сколько-нибудь заметного присутствия китайцев. За двенадцать лет жизни в России Байер так и не выучил русского языка. Вместо капитальной русской истории он написал лишь несколько небольших латинских статей о происхождении Руси, основанных преимущественно на византийских известиях. Но Петр, умерший в 1725 году, даже с этими статьями не успел ознакомиться.
Истории у России по-прежнему не было.
Василий Никитич Татищев был истинным «птенцом гнезда Петрова». Вечно был в делах, в государевых поручениях. Он сочетал природную живость ума с неутолимой любознательностью. Он был рационалист, прагматик, скептик, местами даже циник. Историк Павел Милюков характеризовал его как «практического и рассчетливого, прозаического, без капли поэзии в натуре». Татищев интересовался сразу всеми науками: был инженером, металлургом, библиофилом, коллекционером рукописей, знающим антикваром. Он считается основателем трех крупных городов: Ставрополя Волжского (ныне Тольятти), Перми и Екатеринбурга. Он был организатором горнорудной промышленности на Урале и в Сибири, проводил денежную реформу, участвовал в политических интригах. И помимо всего этого, именно Татищев написал первую русскую историю.
Он родился в 1686 году. Происходил из знатной семьи, даже был в свойстве с правящей семьей через царицу Прасковью, жену Ивана V, сводного брата Петра. Воевал со Швецией, был ранен в Полтавской битве, выучился на артиллериста и военного инженера, пополнял образование в Германии. Книги, преимущественно латинские и немецкие, скупал возами. Его начальником и покровителем был генерал-фельдцейхмейстер граф Яков Брюс — потомок шотландских королей, служитель русской короны во втором поколении, начальник всей русской артиллерии и всей горнорудной промышленности, строитель первой русской обсерватории, имевший репутацию колдуна и чернокнижника.
В 1717 году в Данциге 30-летний инженер-поручик Татищев обратил на себя внимание Петра. Город задолжал России военную контрибуцию в размере 200 тысяч рублей. Городские власти предложили царю в счет долга картину «Страшный суд», написанную, как уверяли, просветителем славян святым Мефодием. Татищев представил Петру записку, в которой доказывал, что картина имеет позднее происхождение и никак не может стоить баснословных 100 тысяч, в которые ее оценивал магистрат Данцига. Это было упражнение, вполне достойное европейских антикваров XVII века.
Видимо, под впечатлением от этого происшествия Петр решил именно Татищеву поручить составление обстоятельного хорографического описания России. Лучшим образцом жанра считалась тогда «Британия» Уильяма Кемдена (первое издание — 1586 год) — подробнейшее описание Британских островов, содержащее сведения и о ландшафте каждой области, и о ее истории, и о достопримечательностях, и о характерной для нее материальной культуре. Кемден, помимо всего прочего, считается одним из пионеров археологии. Нечто подобное предстояло совершить Татищеву.
Однако это поручение отнюдь не освобождало его от прочих должностных обязанностей. В 1720 году Петр, памятуя о военно-инженерной специальности Татищева, отправил его на Урал. Там в это время безраздельно властвовал другой петровский любимец, Никита Демидов, в качестве монопольного частного подрядчика, и уральские чугун и медь обходились царю подозрительно дорого. Татищев должен был наладить казенную горнозаводскую промышленность.
Освоение Урала было, по сути, колониальной эксплуатацией, во многом сродни той, которой тогда занимались европейцы в богатых пушниной лесах Канады, на плантациях сахарного тростника на Карибах, табака — в Вирджинии, хлопка — в долине Миссисипи. Только на Урал вместо африканских рабов везли крепостных из Центральной России. Татищев был, соответственно, колониальным администратором — и, под стать своим европейским коллегам, среди всех забот находил время интересоваться природой и историей порученной ему земли.
Демидов засыпал царя жалобами на самоуправство и лихоимство Татищева. Петр отправил на Урал начальника Олонецких горных заводов Вильгельма де Геннина, голландца на русской службе, а Татищева вызвал в Петербург. Что едва ли не все его соратники брали взятки и воровали, царь знал, но предпочитал прощать: главное, чтоб дело делалось. Татищев и не думал запираться: «Делающему, — заявил он, — мзда не по благодати, а по делу». Петр потребовал объясниться. Татищев ответил: мол, если бы я за взятку принял неправедное решение — это было бы преступление. А если я принял благодарность от просителя за хорошо проделанную работу — наказывать меня не за что. Петр предпочел простить Татищева — и отправил его в Швецию надзирать за обучением русской молодежи горному делу.
Именно в Швеции состоялось единственное прижизненное издание научного труда Татищева — латинского описания костяка мамонта, найденного в Костенках близ Воронежа. Тоже работа вполне в духе антикваров и естествоиспытателей «века эрудитов». Общаясь со шведскими учеными и копаясь в архивах, Татищев продолжал собирать сведения по русской истории — и из личной любознательности, и для будущего хорографического описания России.
После смерти Петра Татищев был назначен в Монетную контору, которая регулировала денежное обращение в стране. По сравнению с Уралом, служба была очень спокойная: не приходилось носиться по делам за тысячи верст, почти все время в Москве. Старый покровитель Татищева Яков Брюс в это время вышел в отставку и предавался алхимическим опытам в уединенной подмосковной усадьбе Глинки. Татищев регулярно бывал у него. Кроме того, в круг его постоянного общения входили бывший президент Камер-коллегии князь Дмитрий Голицын, бывший сибирский губернатор князь Алексей Черкасский, выбившийся в новгородские архиепископы Феофан (Прокопович), юный сын молдавского господаря Антиох Кантемир, будущий знаменитый поэт. Для 40-летнего Татищева это было время, когда можно было в беседах с образованными приятелями «переварить» обширные книжные и практические познания, которые он приобрел за прошедшие годы. У него сложилась собственная политическая философия. По всей видимости, именно в это время он приступил к систематической работе над своей «Историей российской».
Вскоре Татищеву представился случай разъяснить свою политическую философию публично. В 1730 году умер от оспы 14-летний император Петр II. Прямых наследников престола по мужской линии не осталось. Ближайшей претенденткой на престол была Елизавета, младшая дочь Петра I. Но ее обошли.
Государством управлял Верховный тайный совет из восьми человек (четверо князей Долгоруких, двое Голицыных, канцлер Гавриил Головкин и Андрей Остерман). Этот совет постановил предложить корону герцогине Курляндской Анне Иоанновне, дочери Ивана V, сводного брата и формального соправителя Петра I. Причем Анне поставили ряд условий (соответствующий документ так и назывался — «Кондиции»): без согласия совета не начинать войн и не заключать мира; не вводить новых податей; не жаловать никого высшими чинами; не раздавать вотчин и деревень; не лишать дворян жизни, чести и имения без суда; кроме того, Верховный тайный совет оставлял за собой распоряжение государственной казной. И главное: императрице запрещалось выходить замуж и назначать наследника престола. Фактически речь шла об ограничении самодержавия олигархией «верховников». Понятно, почему совет предпочел Анну Елизавете: своенравной 19-летней дочке Петра, и после смерти сохравнишего громадную популярность у дворянства, еще поди поставь какие-то «кондиции». Анне же было уже под сорок, корона Российской империи была для нее потрясающим подарком судьбы, и «верховники» были уверены в ее сговорчивости.
Татищев, наряду с Феофаном, князем Черкасским, Кантемиром и другими, кто не мог рассчитывать, что «верховники» станут учитывать их интересы, выступил против «затейки» с «Кондициями». Именно перу Татищева принадлежит «Произвольное и согласное рассуждение и мнение собравшегося шляхетства русского о правлении государства», подписанное тремя сотнями дворян. В этом документе содержится исторический экскурс. Трижды Россия видела на престоле избранного монарха (Бориса Годунова, Василия Шуйского и Михаила Романова), и лишь избрание Михаила Татищев признает законным как свершившееся «согласием всех подданных» (то есть в силу общественного договора). Анну Иоанновну же «верховники» избрали келейно, ни о каком «согласии подданных» и речи не было. Вместе с тем, Татищев провозглашает единовластие залогом величия и благоденствия России: от Рюрика до Мстислава Великого оно было — и страна процветала; потом наступил удельный период — и Россия попала под татарское иго и уступила значительную часть земель Литве; Иван III восстановил единовластие — и началось возрождение государства. Татищеву нравится идея двухпалатного парламента, но не для стеснения монаршей власти, а лишь в помощь самодержцу. Главный посыл татищевской программы: нет ограниченной монархии, даешь просвещенный абсолютизм.
Анна Иоанновна, убедившись, что «верховники» не пользуются поддержкой в дворянской среде, прилюдно разорвала «Кондиции» — и сохранила самодержавие. На ее коронации Татищев был обер-церемониймейстером. Вместо представительного парламента новая императрица учредила Кабинет министров из трех человек — в дальнейшем этот орган в основном и управлял государством, пока государыня предавалась разнообразным забавам. Первенствовал в государстве ее фаворит еще с курляндских времен Эрнст Иоганн Бирон.
Вскоре у Татищева случился конфликт с сенатором Михаилом Головкиным, сыном могущественного канцлера. Дело касалось злоупотреблений в Московской монетной конторе, где Татищев был к тому времени начальником. Россия, как и Европа, испытывала в первой половине XVIII века дефицит серебра. Казне требовались серебряные деньги для расчетов с военными поставщиками, поэтому их решили изъять из внутреннего обращения. Это была грандиозная логистическая задача, и ее перепоручили множеству частных подрядчиков. Они должны были скупать у населения мелкие серебряные монеты и сдавать государству на переплавку. Одним из таких подрядчиков была московская купеческая компания Ивана Корыхалова. В 1731 году один из членов этой компании, Дмитрий Дудоров, рассорился с партнерами — и донес Головкину, который надзирал от Сената за монетным делом, что Татищев получил от Корыхалова откат и обеспечил ему подряд на максимально выгодных условиях. Контракт у Корыхалова отняли и передали другой компании. Возглавлял ее, разумеется, Дудоров. Татищев, отстраненный от руководства Монетной конторой и отданный под следствие, был убежден, что Головкин получил от Дудорова внушительный откат.
Находясь под домашним арестом, Татищев предавался изучению русской истории, пользуясь своей обширной библиотекой и коллекцией рукописей. Для «Истории российской» это был, вероятно, самый плодотворный период — при том что ее автор в это время готовился к смертной казни.
Впрочем, в 1734 году Анна Иоанновна, не забывшая заслуг Татищева при ее воцарении, особым указом простила его — и снова отправила руководить освоением Урала. Горнозаводской край все больше напоминал самоуправляемую колонию: там была своя администрация, свой суд, свои школы, даже своя армия. Уральская промышленность росла и делалась все более прибыльной. Уже в 1737 году Бирон решил потеснить Татищева с такого хлебного места — и отправил его в Оренбург подавлять восстания башкир.
В свое «второе пришествие» на восточную окраину России Татищев вернулся к давней идее хорографического описания страны и направил соответствующее предложение в Академию наук. 1737 годом датируется составленная им анкета, которую он планировал разослать по всем городам России: вопросы о рельефе местности, о флоре и фауне, о почвах, о состоянии сельского хозяйства и промыслов, об окаменелостях и других любопытных находках (видимо, под впечатлением от изучения Костенков). Сенат не пожелал разослать анкету по всей империи, и Татищев сумел таким образом собрать сведения лишь об Урале и Сибири. Заполненные анкеты он пересылал в Академию наук, и хотя ни для какого хорографического описания они так и не послужили, ими впоследстуии пользовался Герхард Миллер при написании своей «Истории Сибири».
В 1739 году Татищев вернулся в Петербург — и представил в Академию наук первую редакцию своей «Истории российской». Академикам — в то время сплошь наемным иностранцам — этот труд не приглянулся. Публичные чтения, которые устраивал автор, пользовались некоторой популярностью. Однако важным фактором в судьбе «Истории» стало то, что Татищев вновь угодил в водоворот политических интриг. Он сблизился с членом Кабинета министров Артемием Волынским, которых был на ножах с Бироном. Анна Иоанновна к фавориту как раз охладела, и Волынский, желая окончательно ее к себе расположить, придумал небывалую забаву: построить Ледяной дом и в нем женить шута Голицына на калмычке Бужениновой. Императрице такие штуки были по вкусу. Для пущего веселья Волынский обратился к придворному поэту Василию Тредиаковскому, чтобы тот написал к приличествующую случаю оду. Тредиаковский без энтузиазма отреагировал на требование воспеть шутовскую свадьбу, и Волынский, вспылив, поколотил его. Вспыльчивость Волынского и погубила: вскоре ему запретили бывать при дворе, потом обвинили в краже казенных 500 рублей (для сравнения, Татищеву откатов по «монетному делу» насчитали на 7 тысяч) и посадили под арест. В его бумагах нашли, среди прочего, «Генеральный проект о поправлении государственных дел» — документ, который во многом напоминал татищевскую программу 1730 года: Сенат как правительство, законосовещательный дворянский парламент... Волынского обвинили в подготовке государственного переворота в пользу Елизаветы Петровны и в 1740 году казнили.
Татищев, очевидно, сочувствовал Волынскому и в его мечтах о возвращении к идеалам Петра Великого и политическом переустройстве России, и в его нелюбви к Бирону. У него были все шансы угодить под следствие по делу о заговоре и, возможно, разделить участь Волынского — ему не впервой было ждать казни. Как ни странно, его спас давний недруг Михаил Головкин. У того скопилась груда компромата на Татищева: взятки, хищение денег, предназначенных на выплаты киргизскому хану, постройка на казенные средства дома в Самаре и т.д., и т.п. Так что во время следствия по делу о заговоре Татищев сидел под арестом по гораздо менее страшному обвинению в коррупции. О публикации «Истории» можно было забыть. Татищев, находя в научных занятиях утешение в невзгодах, под арестом принялся за ее переработку.
Вновь решающее влияние на судьбу Татищева оказала смена царствования. В 1740 году Анна Иоанновна умерла, назначив своим наследником внучатого племянника Ивана VI. Новому императору было два месяца от роду. При дворе снова началась борьба за власть. Бирона арестовали. Татищева освободили из-под ареста и в третий раз отправили на восток: сначала усмирять бунты калмыков, потом — губернатором в Астрахань. Очередной дворцовый переворот в 1741 году, в результате которого на престол все-таки взошла Елизавета Петровна, обошелся без участия Татищева.
Окончательно Татищева отрешили от дел в 1745 году, когда ему было уже под шестьдесят. Это не была почетная отставка: ему вновь припомнили многочисленные обвинения во взяточничестве и лихоимстве, а также вольнодумство и «атеизм». Ни один суд так и не признал его виновным в коррупции, хотя сохранившиеся материалы следствия дают основания полагать, что обвинения были небезосновательны. Что касается «атеизма», речь, видимо, шла о пренебрежении Татищева церковной обрядностью и приверженности философскому деизму.
Остаток своих дней Татищев прожил в опале в подмосковном имении Болдино, продолжая работать над «Историей». По семейной легенде (не подтверждаемой документами), 14 (25) июля 1750 года к нему явился посыльный из Петербурга с прощением от императрицы Елизаветы Петровны и орденом Александра Невского. Татищев орден вернул, сказав, что умирающему он без надобности. Скончался он на следующий день, будучи 64 лет от роду.
Татищевскую «Историю» опубликовал Герхард Миллер (он будет нашим следующим героем) в 1768 году, уже при Екатерине II. Известно, что императрица читала ее и в целом одобрила.
Первая редакция «Истории», которую Татищев привез в Петербург в 1739 году, еще наследовала историческим писаниям предшествующей эпохи: это был преимущественно пересказ летописей, даже язык был намеренно стилизован под «древнее наречие». То, что Академия это произведение отвергла (хотя научные соображения при этом едва ли были решающими), пошло автору на пользу: переработанная «История», увидевшая свет стараниями Миллера, уже вполне могла претендовать на статус оригинальной исследовательской работы по строгим стандартам XVIII века.
Своему труду Татищев предпослал обстоятельное введение — эссе о значении истории и о методах исторического исследования. История, утверждает он, нужна для того, чтобы «о будущем из примеров мудро рассуждать». Будучи приверженцем просвещенного абсолютизма, Татищев так обобщает философский смысл русской истории: «Монаршеское правление государству нашему прочих полезнее, чрез которое богатство, сила и слава государства умножается, а чрез прочие умаляется и гибнет». Эта мысль утверждалась и в «Рассуждении о правлении государства» 1730 года, и в важнейшем памятнике русской политической философии петровской эпохи — «Правде воли монаршей» Феофана (Прокоповича), изданной в 1722 году. Проблема самодержавия как залога «богатства, силы и славы государства» останется центральной для всех русских историков вплоть до Карамзина.
Татищев едва ли не первым по-русски заговорил о специальных дисциплинах, необходимых для написания истории: хронологии, исторической географии, генеалогии — это тоже результат его европейской начитанности. За основу своего повествования он взял логику и здравый смысл — именно этого тщетно требовал от своих незадачливых историков Петр I. Едва ли не первым Татищев подверг критике (весьма насмешливой) благочестивую легенду о том, что христианство на берегах Днепра проповедовал еще Андрей Первозванный. Легенда эта содержится в «Повести временных лет» и должна была, вероятно, служить основанием для получения Русской церковью статуса апостольской. Кроме того, Татищеву принадлежит честь первооткрывателя «Русской правды» — древнейшего русского свода законов, обнаруженного в так называемом «Новгородском манускрипте».
Собственно изложение русской истории у Татищева состоит из четырех частей: (1) с древнейших времен до призвания варягов (862 год); (2) до нашествия Батыя (1238 год); (3) до восшествия на московский великокняжеский престол Ивана III (1462 год); (4) до Смуты (начало XVII века). Первая часть структурирована преимущественно как историческая хорография со ссылками на античных авторов и византийских авторов (Геродота, Страбона, Плиния Старшего, Клавдия Птолемея, Константина Багрянородного), а также на скандинавские саги (их исследовал современник Татищева Готлиб Байер); последующие — как летопись. Само разделение на части — попытка логической периодизации: предыстория и начало Руси; становление и расцвет Киевской Руси; удельный период и татарское иго; возрождение и новый расцвет под властью великих князей Московских. Последующие русские истории, включая Карамзина и Соловьева, в основном повторяли эту структуру.
Татищев не успел завершить свой труд: полностью готовой (с разделением на главы и обширными примечаниями) он оставил лишь первую часть; вторую дописал, но не успел доработать и разделить на главы; к третьей не успел составить примечания; четвертая примерно с середины превращается в набор разрозненных заметок, основном относящихся к Смуте.
Мы не станем здесь вникать в конкретные исторические представления Татищева: они соответствовали своей эпохе, на современный взгляд кажутся наивными и, само собой, безнадежно устарели. Историческая наука с тех пор подвергла критическому переосмыслению и сами концепты «призвания варягов», «удельной раздробленности», «татарского ига», Киевской Руси как единого самодержавного государства, прямой преемственности московских князей от древних киевских. Кроме того, последующие исследователи неоднократно ловили Татищева на передергиваниях и умолчаниях. Некоторые из них, вероятно, были попытками «сгладить углы», чтобы протащить «Историю» через академическую, церковную и политическую цензуру; другие можно объяснить стремлением автора убедительнее продвинуть собственные политико-философские идеи. Идеалы добросовестности историка в первой половине XVIII века еще не вполне устаканились и в Европе, а Татищев, ко всему прочему, был далеко не кабинетным ученым, и его жизненные установки и обстоятельства были далеки от сугубо исследовательских.
Особый интерес для современных исследователей представляют так называемые «татищевские известия» — сообщения со ссылками на источники, которые до нас не дошли. Таковых по «Истории российской» рассыпано великое множество, но наиболее любопытны два. Первое относится к тому самому призванию варягов: Татищев сообщает о новгородском старейшине Гостомысле, который для прекращения внутренних раздоров в городе завещал призвать из-за моря Рюрика, сына Гостомысловой дочери Умилы. Второе интереснейшее «татищевское известие» содержит подробности крещения Новгорода при Владимире Святом: якобы новгородцы не желали отказываться от язычества, и ближайший соратник князя Добрыня крестил их огнем и мечом. Оба эти известия Татищев приводит со ссылкой на некую «Иоакимовскую летопись», авторство которой приписывает первому епископу Новгородскому Иоакиму Корсунянину, современнику крещения Руси. Тем самым русская летописная традиция удревняется на сто с лишним лет (известный нам текст «Повести временных лет» составлен в начале XII века, а Иоаким жил на рубеже X–XI веков).
Карамзин считал «Иоакимовскую летопись» мистификацией Татищева; Соловьев, напротив, полагал, что она действительно существовала, но после Татищева была утрачена. Мы не знаем или не можем надежно идентифицировать рукопись, которую Татищев называет «Кабинетным манускриптом» (некий поздний список летописи, полученный им лично от Петра I), и «Раскольничью летопись» (купленную в 1721 году у некоего уральского старообрядца). Про «Новгородский манускрипт», в котором содержалась «Русская правда», Татищев рассказывал, что купил его «у раскольника в лесу» и передал в Академию наук (он сохранился и ныне известен как Академический список Новгородской первой летописи младшего извода). Есть современная версия, что на самом деле Татищев нашел манускрипт в архиве Сената, а раскольника выдумал, чтобы добавить экзотического флера истории открытия древнейшего русского свода законов и преувеличить свою роль в ней.
Как бы там ни было, вскоре после смерти Татищева его подмосковное имение Болдино сгорело вместе со всей обширной коллекцией рукописей, которой пользовался историк при написании своего труда. Если и существовала когда-либо «Иоакимовская летопись», то она погибла в этом пожаре. Уже в наше время украинский историк Алексей Толочко в специальной монографии 2005 года привел обстоятельную аргументацию против достоверности «татищевских известий». «Иоакимовскую летопись» Толочко считает вымыслом Татищева. Пересказ его доводов занял бы много места и потребовал бы множества пояснений. Скажем лишь, что противоборство «протатищевской» и «антитатищевской» традиций в современной историографии продолжается с прежним накалом.
«История российская» Татищева была плодом исторической науки в ее младенческом состоянии. Его критика источников была еще наивной — но уже научной. Это было незавершенное — но уже историческое исследование, а не простой пересказ летописей. Уже нельзя было сказать, что у России нет своей истории.
Артём Ефимов