Рассказываем о книжных новинках ноября
В нашей ноябрьской подборке — четыре книги. Эмоциональную сферу препарирует и разлагает на составные части нейробиолог Дэвид Андерсон. То, что он называет элементарными свойствами эмоций, обнаруживается даже у плодовых мушек, если им долго грозить мухобойкой и пристально следить за реакцией. Человек существо немного посложнее, но и к нему применима категория примерно таких же «элементарных частиц». Впрочем, это не означает, что человеческие эмоции низводятся до насекомого естества, а мушиному существованию приписываются зачатки субъектности. Социолог Сабина Пфайффер, имеющая за плечами опыт работы техником на промышленном оборудовании, утверждает, что цифровизация, пусть и значительно трансформировала многие процессы в промышленности и на рынках, революцию не совершила. По ее мнению, «цифра» остается служанкой старого (не) доброго капитализма, будучи у него на посылках.
Очередную историю безумия в классическую эпоху рассказывает специалистка по средневековой культуре и литературе Моника-Мария Штапельберг. Из ее книги мы узнаем про связь душевных болезней с менструацией и овуляцией, а также про «климактерическое помешательство» и психические болезни как признак вырождения (дисклеймер: это вовсе не продолжение идей Григория Петровича Климова, занимавшегося теми же тонкими вопросами). Почему современная парфюмерия вырастает из амбиций средневековых алхимиков найти эссенцию вечной жизни, рассказывает историк Тереза Левитт. Запахи долгое время воспринимались как признак целительной силы (разумеется, если это приятные запахи — ароматы), поэтому вдыхать мало, нужно еще принимать содержащие их жидкости вовнутрь. Так бы и пили духи и одеколоны, но вмешались налоговые реформы — и парфюмерия окончательно отмежевалась от медицины, не говоря уже об алхимии.
Дэвид Андерсон. Природа зверя. Как эмоции управляют людьми и другими животными. М.: Альпина нон-фикшн, 2026. Перевод с английского Марии Багоцкой и Павла Купцова
Ученые до сих пор многого не знают о природе человеческих эмоций. Например, гнев и агрессия — это одно и то же? Кажется, что нет. Гнев можно испытывать, внешне не выражая никакой агрессии. Значит ли это, что мозг создает ощущение гнева отдельно от позывов к агрессии? И всегда ли гнев является причиной агрессивного поведения? А может, именно агрессия вызывает гнев? Это два проявления одного и того же процесса? Всегда ли между ними есть причинно-следственная связь?
Вопросов больше, чем ответов, — но и сами ответы непонятно на каком языке формулировать. Говорить ли об эмоциях с точки зрения психологии, социологии, антропологии или нейробиологии?
С животными еще сложнее. В отличие от человека, который может рассказать о внутренних переживаниях, что бы это в данном случае ни значило, внутренние состояния животных определяются чаще по внешним проявлениям — их поведению. Животные могут выказывать то, что с человеческой точки зрения покажется радостью или грустью, эмпатией или гневом. Но ученые так и не пришли к единому мнению о существовании у них эмоций, подобных человеческим, не говоря уже о том, как их изучать. Возможно то, что кажется проявлением эмоций, на самом деле закрепленная рефлекторная реакция.
Нейробиолог Дэвид Андерсон вместе с коллегой Ральфом Адольфсом из Калифорнийского технологического института вводит понятие элементарных свойств эмоций. Они не присущи большинству рефлекторных реакций — и через такие «элементарные частицы» эмоциональной сферы ученый и предлагает отличать одно от другого. Например, для элементарных свойств эмоций характерна продолжительность (эмоциональное поведение продолжается после воздействия вызвавших его стимулов), масштабируемость (эмоциональное поведение усиливается или ослабляется в зависимости от обстоятельств, рефлексы же обычно проявляются по принципу «все или ничего») и генерализация (одно и то же эмоциональное состояние может быть вызвано разными стимулами и, возникнув, само влияет на восприятие других стимулов).
В исследованиях поведения Дэвид Андерсон показывает, что даже у совсем простых живых существ, таких как плодовые мушки, есть нейронные структуры, ответственные за некие «внутренние переживания». При этом, изучая реакции плодовых мушек на мухобойку или наблюдая за поведением мышей в лаборатории, Андерсон надеется лучше понять, как функционируют механизмы человеческих эмоций. Именно поэтому в название книги вынесено про «людей и других животных». В своих изысканиях ученый видит прикладной потенциал — в частности, рассуждает о разработке новых лекарств для психиатрии, так как те, «которые сейчас используются в этой области, были открыты по счастливой случайности, как попавший в цель дротик, пущенный человеком с повязкой на глазах». Этот вопрос Андерсон подробно разбирает в одной из последних глав.
С фрагментом книги «Природа зверя. Как эмоции управляют людьми и другими животными» можно ознакомиться по ссылке.
Сабина Пфайффер. Цифровой капитализм и распределительные силы. М.: Издательский дом ВШЭ, 2026. Перевод с английского Дмитрия Кралечкина
Прежде чем Сабина Пфайффер начала заниматься социологией, она получила высшее инженерное образование, а до этого работала техником на небольшом семейном предприятии по производству различного оборудования: лопастей для турбин, резаков, выхлопных систем. Это было в 1980-х годах, когда компьютеры уже использовались в промышленности, но еще не вытеснили многие аналоговые решения, и Пфайффер была свидетельницей поэтапной цифровизации производственных процессов изнутри.
Можно было бы сказать, что ее «Цифровой капитализм» — это очередная книга об очередной ипостаси капитализма XXI века: сетевого, платформенного, надзорного… Такие книги в последнее время обильно пишутся, издаются и переводятся. Однако работу Пфайффер отличает метод, который можно было бы назвать аналитическим вмешательством. Вместо того чтобы предполагать капитализм как данность, фон и способ выражения уже существующих экономических отношений, Пфайффер проблематизирует его: выводит на первый план, исследуя внутреннюю логику и изменения с приходом цифровизации.
Выясняется, что в капитализме изменилось, с одной стороны, многое, а с другой — глобальными эти перемены не назовешь. Во всяком случае, их масштаб несопоставим с такими историческими событиями, как возникновение сельского хозяйства или промышленная революция. Цифровизация не породила ничего принципиально нового, но преобразовала возможности самого капитализма — только акцент на этот раз на так называемых распределительных силах (Пфайффер вводит этот термин по аналогии с производительными силами Карла Маркса). Цифровизация капитализма работает прежде всего на одну главную цель — реализацию стоимости на рынках. А распределительные силы — от платформенной экономики до искусственного интеллекта — направлены не столько на эффективное производство ценности, сколько на ее быструю и гарантированную реализацию на рынках. Ссылаясь опять же на Маркса, которому в книге в целом уделяется значительное внимание, Пфайффер напоминает, что стоимость создается, а не существует заранее (при этом у стоимости две стороны — меновая и потребительная).
Однако распределительные силы с приходом цифровизации не заменяют производительные. Цифровой капитализм отличается от предыдущих форм не качественно, а скорее количественно. Без производства товаров цифровые инновации не имели бы значения, но инфраструктура того же интернета (одной из мощнейших распределительных сил) позволяет значительно улучшить маркетинг, транспортировку и в целом логистику, а также контроль и предсказание генерации стоимости.
Пфайффер использует метафору капитализма как саранчи, противопоставляя ее образу гусеницы, становящейся бабочкой. С приходом цифровизации с капитализмом не происходит радикальных метаморфоз — он преобразуется постепенно, подобно саранче, которая из личинки превращается во взрослое насекомое в ходе нескольких последовательных линек. Она почти не меняет своей формы, но меняется ее размер, появляются репродуктивные органы, крылья и так далее. Так же и капитализм «взрослеет и становится на крыло». И в данном случае крылья — это распределительные силы, открывающие возможности для широкого полета взрослой особи.
Моника-Мария Штапельберг. Камень глупости. Всемирная история безумия. М.: КоЛибри, Издательство АЗБУКА, 2025. Перевод с английского Марины Кедровой
История становления ранней психиатрии — бессмысленной и беспощадной — начинается с тех времен, когда термина «психиатрия» еще не было. Врачей, занимавшихся душевнобольными, изначально называли «алиенистами» (от французского aliéné, «отчужденный»). Вплоть до XIX века не существовало и психиатрии как отдельного направления медицинского знания, а сама история психического здравоохранения стартовала с попыток решить социальные, а не медицинские задачи.
Психиатрия началась с исправительных учреждений не только для тех, кого считали безумными, но и для просто опасных или доставляющих неудобства. Это были не только ментально нестабильные, но и нищие, бродяги и преступники — то есть потерянные для общества, «отчужденные» люди. Их помещали в работные дома, которые должны были выполнять функцию лечебно-трудовых профилакториев: в те времена безумие воспринималось как наказание за пороки.
Когда же начали появляться сумасшедшие дома как отдельные учреждения, о благополучии их постояльцев тоже думали в последнюю очередь. Прежде всего алиенисты зарабатывали себе на жизнь. В книге описано множество случаев расхищения средств лечебниц, а также прямого вымогательства денег от родственников больных; еще в дома умалишенных водили экскурсии — тоже, разумеется, не бесплатные. При этом содержание душевнобольных даже в частной лечебнице не сильно отличалось от содержания животных на скотном дворе: тесные помещения для нескольких десятков человек, пропитанная мочой и экскрементами солома вместо постели, ветхая одежда или полное ее отсутствие, холод и голод (два последних обстоятельства считались «отрезвляющими», то есть медицински предписываемыми).
Интересно, что в XIX веке на некоторое время произойдет радикальный сдвиг в отношении к «нервным болезням». Они станут признаком принадлежности к среднему классу. С одной стороны, растущий капиталистический рынок и технический прогресс сильно изматывают стремящегося к успеху делового горожанина — мужчину. С другой — повышенная нервозность и даже истерия могли указывать на рафинированность и тонкокожесть утонченных натур, если речь шла о женщинах.
Истерии в книге посвящена обширная глава, в которой в подробностях описывается, например, какими способами в разное время врачи укрощали «блуждающую» по телу матку, вызывающую истерические припадки. Зигмунд Фрейд при этом упоминается совсем вскользь, буквально в двух предложениях, хотя именно с истерии («случай Доры») — ни много ни мало — начался психоанализ как таковой.
Также в книге крайне мало говорится об идеях Мишеля Фуко, во многом сместившего психиатрический дискурс от карательного к гуманистическому (а есть лишь легкая критика хронологии его «Великого заточения» — и критика эта почти не развивается). Кажется, что упоминается Фуко только потому, что его имя в принципе невозможно обойти стороной, если говорить о безумии в широком социокультурном контексте. Выдающийся психиатр Рихард фон Крафт-Эбинг, автор монографии «Половая психопатия», оказавшейся для своего времени чтивом посильнее «Фауста» Гёте (сегодня это бестселлер и классический труд по сексологии), упоминается в книге всего трижды. Например, когда Эбинг высказывался о психических проблемах женщин во время менструации, а также о овариотомии как «последнем средстве» (не единственном) при лечении истерии.
О том, чем овариотомия отличается от оофорэктомии, а также о множестве других способов мужского и женского оскопления, автор рассказывает в подробностях. На очередном таком психохирургическом кейсе книга неожиданно и заканчивается (буквально — то есть послесловия и выводов нет). Описание глубоко инвазивных практик может шокировать иного читателя из XXI века, а осведомленность Моники-Марии Штапельберг в этих вопросах изумляет. Ведь до того, как оставить академию и начать писать научно-популярные книги, она преподавала историю средневековой литературы и культурологию, а вовсе не медицину. Впрочем, книга в целом читается интересно, да и работа с источниками проделана огромная. Просто их выборку нелишним было бы сузить — для баланса между количеством и качеством используемых материалов. А самому тексту не хватает некого обрамления — не только концептуального, но и структурного.
С фрагментом книги «Камень глупости» можно ознакомиться по ссылке.
Тереза Левитт. Эликсир. Парижский парфюмерный дом и поиск тайны жизни. М.: Издательство АСТ, 2025. Перевод с английского Татьяны Азаркович
Профессор истории Университета Миссисипи в США Тереза Левитт прослеживает генеалогию парфюмерии вплоть до алхимических экспериментов — именно из них, по сути, и родилась современная индустрия ароматов. Алхимики искали эссенцию жизни, саму ее основу, отделенную от примесей и заключенную в бутылку. Экспериментируя в этом направлении, они научились извлекать «эфирные» составляющие из растений, открыли техники дистилляции и создали первые концентраты ароматов. Правда, это был скорее косвенный продукт. Цель у алхимиков была иная.
Согласно четырехчастной аристотелевской системе, все в мире состоит из первостихий: земли, воды, воздуха и огня. Однако это земные первоэлементы, все они преходящи и ни один из них не вечен. В этом их отличие от небесных объектов, в которых не наблюдается никаких изменений. Отсюда гипотеза о неизменном и вечном пятом элементе — квинтэссенции, или эфире. Поэтому Солнце, например, не состоит из огня, а есть огромное скопление эфира.
Совершенствуясь в искусстве возгонки, алхимики явили свету aqua ardens (лат. «огненную воду») — спирт высокой концентрации, дважды дистиллированный из дистиллята, полученного из вина. Сочетание невозможных свойств (выглядит как вода, но при этом горит) навело на мысль, что это и есть тот самый пятый элемент — особая форма материи, неподвластная тлену. И если этот элемент очистить от примесей, то можно получить aqua vitae («воду жизни») — так тайна вечного существования будет раскрыта прямым химическим путем.
Эксперименты эти проводились не зря, о чем свидетельствует прочно закрепившееся во многих языках наименование «воды жизни»: скандинавское aquavit (алкоголь крепостью 37,5-50 процентов), шотландское whiskey, славянское «водка», а также французский бренди eau-de-vie (хотя у самого слова «бренди» другое происхождение).
Впрочем, были времена, когда парфюм тоже пили — и речь не про коктейль «Слеза комсомолки» и другие практики смертников из русской классической литературы. Духи́ долгое время воспринимались как целебные эликсиры — аромат был атрибутом, указывающим на целебность. До открытия микробной теории болезней считалось, что инфекции передаются через «частицы гниения», так называемые миазмы. Они могли содержаться в почве, воде (особенно болотной), отходах жизнедеятельности, могли остаться на руках после контакта с мертвым телом. Кроме того, распространителем миазмов мог быть больной человек. Отсюда стремление очистить свое пространство обитания от дурных запахов. А поскольку вода (особенно теплая) долгое время считалась вредной для здоровья, то потребность в парфюме у тех, кто мог себе это позволить, была великой.
Парфюмерный рынок окончательно размежевался с лекарственным прошлым с того момента, когда духи пить стало нельзя, так как парфюмеры начали использовать ядовитый древесный спирт, метанол — такая продукция облагалась более низким налогом.