Как бойцы оправдывали участие в массовой казни
С марта 1942 года по февраль 1943 года в Польше погибло около половины жертв Холокоста. Большинство польских евреев при этом находилось не в гетто, а в небольших городках и поселках — для их истребления персонала лагерей смерти было недостаточно. В книге «Обычные люди: 101-й полицейский батальон и „окончательное решение еврейского вопроса“» (издательство «Альпина нон-фикшн»), переведенной на русский язык Максимом Коробовым, историк Кристофер Браунинг рассказывает, как вышло, что одно из подразделений германской полиции порядка приняло участие в казнях евреев, а немолодые резервисты превратились в профессиональных убийц. Предлагаем вам ознакомиться с фрагментом о том, почему от участия в расстреле отказалось так мало полицейских и как оправдывали свои действия все остальные.
Из почти 500 человек, действовавших в Юзефуве, лишь десяток инстинктивно откликнулись на предложение Траппа выйти из строя и не участвовать в предстоящем массовом убийстве. Почему же людей, в самом начале заявивших о своем нежелании участвовать в расстрелах, оказалось так мало? Отчасти это объясняется внезапностью. Полицейских не предупредили заранее и не дали времени все обдумать, карательная акция в Юзефуве стала для них неожиданностью. Те, кто оказался неспособен мгновенноНехама Тец, анализируя случаи спасения евреев поляками, также отмечает, что решение помогать евреям возникало импульсивно и инстинктивно, а не было результатом длительных размышлений и расчетов. См.: Nechama Tec, When Light Pierced the Darkness: Christian Rescue of Jews in NaziOccupied Poland (New York, 1986), 188. отреагировать на предложение Траппа, упустили этот шанс.
Не менее важную роль, чем отсутствие времени на размышление, сыграло стадное чувство — глубинное самоотождествление людей в униформе со своими товарищами и мощная потребность не отрываться от коллектива, нарушая строй. Батальон лишь недавно был полностью укомплектован, и многие бойцы плохо знали друг друга. Узы боевого братства еще не сформировались полностью. Несмотря на это, тем утром в Юзефуве сам факт выхода из строя означал дезертирство и признание себя «слабаком» или «трусом». Кто бы «осмелился», как выразительно заявил один из полицейских, «потерять лицо» перед всем строем? «Если меня спросят, почему я вообще стрелял вместе со всеми, — сказал другой полицейский, который после нескольких заходов попросил отстранить его от убийств, — я отвечу, что никто не хочет прослыть трусом». «Одно дело, если ты отказываешься в самом начале, — добавил он, — и совсем другое, если ты уже начал стрелять, а потом не смог продолжить». Еще один полицейский — видимо, лучше понимающий, в чем заключается истинная смелость, — просто сказал: «Я струсил».
Большинство допрошенных полицейских утверждали, что у них не было выбора. Ознакомившись с другими показаниями, многие не стали отрицать того, что Трапп действительно сделал такое предложение, но при этом они говорили, что не услышали эту часть речи или не помнили ее. Некоторые попытались подойти к вопросу о выборе, но не смогли подобрать слова. Это было совсем другое время и место. Они как будто находились на другой политической планете, и политические ценности и лексикон 1960-х годов были бесполезны для объяснения ситуации, в которой они пребывали в 1942 году. Один полицейский, признавшийся в том, что успел убить 20 человек, прежде чем отказался от дальнейшего участия в расстрелах, описывал свое душевное состояние тем утром 13 июля совершенно нетипичным образом: «Я думал, что смогу справиться с ситуацией и что без меня евреи все равно не избегнут своей участи… По правде говоря, в тот момент мы вообще об этом не задумывались. Лишь спустя годы некоторые из нас по-настоящему осознали, что там произошло… Лишь много позже меня впервые посетила мысль, что все это было неправильно».
Помимо очень простой рационализации — индивидуальный отказ от участия в расстрелах в любом случае не повлиял бы на судьбу тех евреев, — полицейские придумывали и другие оправдания своим действиям. Пожалуй, самое поразительное объяснение представил 35-летний металлург из Бремерхафена:
Я заставил себя (и мне это удалось) расстреливать только детей. Дело в том, что к месту расстрела матери вели детей за руку. Мой сосед стрелял в мать, а я стрелял в ее ребенка, потому что, как я говорил сам себе, без матери ребенок все равно долго не проживет. Это должно было, так сказать, успокоить мою совесть, ведь я избавляю от страданий детей, не способных жить без матерей.
Весь смысл этого заявления и значение слов, подобранных бывшим полицейским, невозможно до конца оценить, если не знать, что немецкое слово «избавить» (erlösen) в религиозном контексте также означает «искупить» или «спасти». Тот, кто «избавляет», тот Erlöser — Спаситель или Искупитель!
В том, что касается мотивации и осознанности действий, самым вопиющим упущением во время допросов был отказ от какого-либо обсуждения антисемитизма. Следователи по большей части не углублялись в эту тему. Точно так же и сами допрашиваемые, будучи потенциальными обвиняемыми, по понятным причинам не спешили с откровенными комментариями. За редкими исключениями тема антисемитизма в целом не поднималась. Что совершенно ясно, так это то, что репутация в глазах товарищей значила для полицейских гораздо больше, чем ощущение какой-либо человеческой связи с жертвами. Евреи находились вне круга их человеческих обязательств и ответственности. Разумеется, такое четкое разделение на «мы» и «они», на товарищей и врагов — совершенно обычное дело на войне.
Складывается впечатление, что полицейские 101-го резервного батальона если и не полностью усвоили антисемитские идеи режима, то как минимум согласились с расхожим отождествлением еврея с образом врага. Майор Трапп в своей утренней речи воззвал именно к этому обобщенному представлению о евреях как о представителях вражеской стороны. Расстреливая еврейских женщин и детей, бойцы должны помнить, что во время бомбежек Германии враг убивает немецких женщин и детей.
Да, в самом начале из строя вышел десяток полицейских, решивших избежать участия в предстоящем массовом убийстве, но гораздо больше было тех, кто либо постарался найти менее заметный способ уклониться от участия в расстрелах, либо попросил отпустить их из расстрельных команд уже после начала акции. Точно подсчитать, сколько полицейских оказались в этих двух категориях, невозможно, но оценка в 10–20 процентов от общего числа направленных в расстрельные команды выглядит вполне разумной. Гауптвахмистр Хергерт, например, признался, что отпустил не меньше пяти человек из своей команды численностью в 40 или 50 стрелков. В группе Друккера — Штайнмеца, из состава которой после войны было допрошено больше всего участников, мы можем назвать по именам шестерых, сделавших не более четырех заходов, а затем отказавшихся продолжать, а также целое отделение численностью от пяти до восьми человек, которых освободили от участия значительно позже. Таким образом, число уклонистов и отказников нельзя назвать незначительным, но оно не должно затмевать тот факт, что по меньшей мере 80 процентов назначенных в расстрельные команды продолжали расстреливать до тех пор, пока полторы тысячи евреев Юзефува не были убиты.
Подавляющее большинство тех, кто отказался уже в ходе акции, даже по прошествии 20 или 25 лет основным своим мотивом называли физическое отвращение от того, что им приходилось делать. При этом они ничего не говорили об этических или политических принципах. Учитывая образовательный уровень этих призванных из запаса полицейских, от них и не следовало ожидать формулирования абстрактных принципов. Однако это не означает, что их отвращение не было обусловлено инстинктивным гуманизмом, которому нацизм радикально противоречил и который он стремился преодолеть. Но сами эти люди, по-видимому, не осознавали противоречия между своими чувствами и сутью режима, которому они служили. Слабость, проявившаяся в неспособности продолжать расстрелы, разумеется, сказывалась на «производительности» и моральном духе батальона, но она не ставила под вопрос базовые дисциплинарные требования полиции и авторитет режима в целом. И действительно, выступая перед руководством СС в Позене (Познани) 4 октября 1943 года, Генрих Гиммлер лично санкционировал терпимое отношение к подобной слабости. Превознося повиновение как одну из главных добродетелей каждого члена СС, он в качестве исключения прямо отметил тех, «у кого нервы не выдержали, кто оказался слаб. В таком случае можно сказать: хорошо, уходите на пенсию».
Возражения по политическим или этическим мотивам, четко осознаваемым полицейскими как таковые, были относительно редки. Один полицейский заявил, что он решительно отвергал нацистские меры против евреев, так как был активным членом Коммунистической партии и, следовательно, противником национал-социализма в целом. Другой сказал, что он выступал против расстрелов евреев, так как на протяжении многих лет был социал-демократом. Третий рассказал, что нацисты считали его «политически ненадежным» и «недовольным режимом», но своих политических взглядов не уточнил. Несколько человек обосновали свою позицию, в частности, враждебным отношением к антисемитизму правящего режима. «Такое отношение у меня сложилось еще в Гамбурге, —сказал один бывший садовник, — потому что из-за уже проведенных там антиеврейских акций я потерял большую часть своих клиентов». Еще один полицейский, не вдаваясь в подробности, просто назвал себя «большим другом евреев».
Подробнее читайте:
Браунинг К. Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» / Кристофер Браунинг ; Пер. с англ. [Максима Коробова] — М. : Альпина нон-фикшн, 2025. — 386 с. : ил.