Как объясняли возникновение войн перед 1939 годом
Почему Вторую мировую войну не удалось предотвратить, хотя возможности для этого были? Историк Алан Дж. П. Тейлор, не преуменьшая вины Гитлера, возлагает ответственность за развязывание войны на французские и британские элиты. В книге «Истоки Второй мировой войны» (издательство «Альпина нон-фикшн»), впервые опубликованной в 1961 году и теперь переведенной на русский язык Галиной Бородиной, он анализирует политику умиротворения, которой придерживались английские и французские политики, и показывает, к каким последствиям она привела. Предлагаем вам ознакомиться с фрагментом о глубинных причинах вооруженных конфликтов, которые обсуждались в промежутке между двумя мировыми войнами.
Ремилитаризация Рейнской области ознаменовала крах механизмов безопасности, созданных после Первой мировой войны. От Лиги Наций осталась одна тень; Германия вольна была перевооружаться, не оглядываясь ни на какие ограничения; гарантии Локарно больше не действовали. И вильсоновский идеализм, и французский реализм потерпели фиаско. Европа вернулась к системе, существовавшей до 1914 года, — или, точнее, к отсутствию системы. Каждое суверенное государство, большое или малое, желающее обеспечить себе безопасность, снова вынуждено было полагаться на военную силу, дипломатию и союзы. У бывших победителей не осталось никаких дополнительных преимуществ; у побежденных — никаких дополнительных помех. В Европе вновь воцарилась «международная анархия». Многие, включая некоторых историков, считают, что одного этого уже достаточно, чтобы объяснить Вторую мировую войну. В каком-то смысле так оно и есть. Пока государства не признают никаких ограничений своего суверенитета, между ними будут вспыхивать войны — одни по умыслу, другие по ошибке. Недостаток этого объяснения в том, что, поскольку оно объясняет все, оно не объясняет ничего. Если бы «международная анархия» обязательно вызывала войны, европейские государства не знали бы мира с конца Средних веков. Но ведь были же в Европе и продолжительные периоды покоя; перед 1914 годом международная анархия обеспечила Европе самый долгий мир со времен падения Римской империи.
Войны похожи на автомобильные аварии. У них есть одновременно и общая причина, и причины частные. Любая авария в конечном итоге есть следствие изобретения двигателя внутреннего сгорания, а также человеческого стремления попасть из одного места в другое. В этом смысле, чтобы «победить» автомобильные аварии, нужно запретить автомобили. Однако автолюбитель, обвиненный в опасном вождении, поступит неразумно, если в качестве основной стратегии своей защиты станет ссылаться в суде на существование автомобилей. Полиция и суды не учитывают глубинных причин. Они ищут конкретную причину каждой аварии, будь то ошибка водителя, превышение скорости, алкогольное опьянение, неисправные тормоза или плохое дорожное покрытие. Так же и с войнами. «Международная анархия» делает войну возможной; она не делает ее неизбежной. После 1918 года не один автор создал себе имя, исследуя глубинные причины Первой мировой войны; и хотя рассуждения их бывали верными, они лишь отвлекали внимание от вопроса, почему эта конкретная война случилась в это конкретное время. И тот и другой подходы имеют смысл — каждый на своем уровне. Они дополняют, а не исключают друг друга. У Второй мировой войны тоже были свои глубинные причины; но одновременно к ней привела цепь конкретных событий, и эти события заслуживают детального изучения.
Перед 1939 годом человечество рассуждало о глубинных причинах войн больше, чем когда-либо; и в силу этого им стали придавать огромное значение. После 1919 года широко распространилось убеждение, что будущих войн можно избежать лишь в случае успеха Лиги Наций. Теперь Лига потерпела неудачу, и люди немедленно начали заявлять, что война неизбежна. Многие даже считали, что пытаться предотвратить войну старыми методами союзов и дипломатии — вредная затея. Говорили также, что фашизм «неизбежно» порождает войну, и на это нечего возразить, если принять на веру заявления фашистских лидеров. Гитлер и Муссолини прославляли войну и воинские добродетели. Они прибегали к угрозам войной для достижения своих целей. Но в этом не было ничего нового. Государственные деятели всегда так поступали. Риторика этих диктаторов была не хуже «бряцания оружием», которым в прежние времена злоупотребляли монархи; если уж на то пошло, не хуже идей, которые прививались английским школьникам в викторианские времена. И тем не менее, несмотря на все грозные речи, Европа видела в своей истории периоды долгого мира. Даже эти фашистские диктаторы не стали бы ввязываться в войну, если бы не рассчитывали на победу; война, таким образом, началась не только из-за порочности диктаторов, но и из-за грубейших просчетов, допущенных другими людьми. Гитлер, вероятно, планировал большую захватническую войну против Советской России — в той мере, в какой он вообще что-то сознательно планировал; но он едва ли собирался воевать с Великобританией и Францией. 3 сентября 1939 года он был так же обескуражен, как и Бетман-Гольвег 4 августа 1914 года. Муссолини, несмотря на всю свою браваду, отчаянно старался избежать войны — даже еще отчаяннее, чем презираемые всеми последние руководители французской Третьей республики; и он вступил в войну, только когда решил, что она уже выиграна. Немцы и итальянцы рукоплескали своим лидерам; однако война среди них была непопулярна, в отличие от 1914 года. Тогда ликующие толпы повсеместно отмечали начало военных действий. Во время Чехословацкого кризиса 1938 года в Германии царили мрачные настроения; год спустя, в момент начала войны, это уже было безнадежное смирение с судьбой. Войну 1939 года мало того что не приветствовали — практически для всех она была менее желанна, чем почти любая другая война в истории.
Перед 1939 годом широко обсуждался и еще один тип глубинных причин. Считалось, что война неизбежна в силу сложившихся экономических условий. Так гласила общепринятая марксистская доктрина того времени, которая посредством многократного повторения завоевала признание даже у тех, кто не причислял себя к марксистам. Это была новая идея. Сам Маркс ничего подобного не утверждал. До 1914 года марксисты предсказывали, что великие капиталистические державы поделят мир между собой; если они и предвидели какие-то войны, то это были войны за пределами Европы, в ходе которых колонизированные народы боролись бы за свое национальное освобождение. Ленин первым обнаружил, что капитализм «неизбежно» ведет к войне, но эта истина открылась ему только в разгар Первой мировой. Конечно, он был прав. Поскольку в 1914 году все ведущие державы были капиталистическими, очевидно, капитализм «привел» к Первой мировой войне; но столь же очевидно, что он «привел» и к предшествовавшему ей периоду мира. Это было еще одно общее объяснение, которое объясняло всё и ничего. До 1939 года крупнейшие капиталистические державы, Великобритания и США, настойчивей всех прочих стремились избежать войны; и везде, в том числе и в Германии, против войны выступал прежде всего класс капиталистов. По сути, если капиталистов 1939 года и можно в чем-то обвинить, то только в пацифизме и нерешительности и уж точно не в разжигании войны.
Однако определенную долю вины на капитализм возложить было все же можно. Хотя успешные империалистические державы, видимо, действительно были пресыщенными и миролюбивыми, фашизм, как тогда говорили, представлял собой позднюю агрессивную стадию клонящегося к упадку капитализма, и сохранять динамичность он мог только посредством войны. Какая-то доля правды, пусть и небольшая, в этом была. Полная занятость, которой нацистская Германия достигла первой из европейских стран, отчасти обеспечивалась производством вооружений, но с тем же успехом она могла быть обеспечена (и в значительной степени обеспечивалась) и другими видами общественных работ — от дорог до грандиозных зданий. Секрет нацистского успеха заключался не в оборонной промышленности, а в свободе от общепринятых тогда экономических принципов. Огромные государственные расходы обеспечивали все благоприятные эффекты умеренной инфляции, в то время как политическая диктатура, которая уничтожила профсоюзы и ввела жесткие валютные ограничения, предотвращала такие неблагоприятные последствия, как рост зарплат или цен. Довод в пользу войны был бы несостоятелен, даже если бы нацистская система опиралась только на производство вооружений. Нацистская Германия вовсе не захлебывалась в избыточном оружии. Напротив, в 1939 году немецкие генералы в один голос твердили, что не готовы к войне и что потребуется еще много лет, чтобы довести до конца «перевооружение вглубь». Следовательно, о возвращении безработицы можно было не волноваться. Что касается фашистской Италии, тут экономический аргумент вообще неприменим. Никакой фашистской экономической системой там не имелось. Италия была бедной страной, которой правили посредством террора и показного блеска. Она была совершенно не готова к войне, и Муссолини это признал, когда в 1939 году объявил Италию «невоюющим» государством. Когда же в 1940-м он все-таки решился, Италия во всех отношениях была готова к войне хуже, чем в 1915-м, когда она вступила в Первую мировую.
Перед 1939 годом было популярно и иное экономическое объяснение. Германию и Италию считали «неимущими» странами с недостаточным доступом к сырью и внешним рынкам. Лейбористская оппозиция постоянно призывала британское правительство устранить этот экономический дисбаланс вместо того, чтобы вступать в гонку вооружений. Допустим, Германия и Италия действительно были неимущими державами. Но что они хотели бы иметь? Италия захватила Абиссинию. Выгоды она из этого никакой не извлекла, зато усмирение и развитие покоренной страны оказалось для Италии почти непосильной нагрузкой на ее ограниченные ресурсы. Какая-то часть итальянцев действительно переселилась в Абиссинию, но эта колонизация осуществлялась исключительно из соображений престижа; удержать этих людей на родине было бы и дешевле, и выгоднее. Непосредственно перед началом войны Муссолини неоднократно заявлял права на Корсику, Ниццу и Савойю. Ни одна из этих территорий, за исключением разве что Ниццы, не обещала Италии никаких экономических преимуществ; и даже Ницца не помогла бы решить настоящих проблем Италии — ее бедности и высокой плотности населения.
Претензии Гитлера на жизненное пространство, Lebensraum, звучали правдоподобнее — достаточно правдоподобно, что убедить самого Гитлера. Но в чем они выражались на практике? Германия не испытывала недостатка в рынках. Напротив, посредством двусторонних соглашений Шахт обеспечил Германии практически монополию в торговле с Юго-Восточной Европой; аналогичные планы вынашивались с целью экономического завоевания Южной Америки, но их осуществлению помешала война. Не страдала Германия и от нехватки сырья. Немецкая наука отыскала замену материалам, которые страна не могла свободно приобретать; и даже в годы Второй мировой войны, несмотря на британскую блокаду, Германия не испытывала недостатка в сырье, пока в 1944 году союзники не разбомбили немецкие заводы по производству синтетического топливаОднако необходимость производства синтетического топлива — как и многих других искусственных заменителей — была вызвана именно дефицитом сырья. Еще до начала вой ны проблема оплаты сырьевого импорта оказалась весьма непростой. В целом состояние германской экономики и государственных финансов в конце 1930-х годов по сегодняшний день остается предметом исследовательских дискуссий; согласно распространенной точке зрения, возможности обеспечивать экономический рост за счет увеличения государственных расходов были уже исчерпаны. — Прим. науч. ред.. Lebensraum в самом грубом смысле означало потребность в незанятом пространстве, где могли бы селиться немцы. Но по сравнению с большинством европейских стран Германия не была перенаселена, а незанятого пространства в Европе вообще не имелось. Когда Гитлер причитал: «Если бы только Украина была нашей...», он, казалось, полагал, что никаких украинцев там нет. Что он собирался с ними делать — эксплуатировать или истреблять? Судя по всему, ни к какому решению он так и не пришел. Когда в 1941 году Германия действительно захватила Украину, Гитлер и его приспешники испробовали оба метода — но ни один не принес никакой экономической выгоды. Незанятое пространство имелось за пределами Европы, и британское правительство, принимая жалобы Гитлера за чистую монету, часто сулило ему колониальные уступки. Он неизменно игнорировал эти предложения. Он знал, что колонии — это не источник прибыли, а статья расходов, во всяком случае, до их освоения; в любом случае, появись у него колонии, он лишился бы возможности жаловаться. Короче говоря, не нужда в Lebensraum подтолкнула Германию к войне. Скорее война или воинственная политика породила потребность в Lebensraum. Гитлер и Муссолини руководствовались не экономическими мотивами. Как и большинство государственных деятелей, они жаждали успеха. От остальных их отличали лишь бóльшие аппетиты и неразборчивость в средствах.
Подробнее читайте:
Тейлор А. Дж. П. Истоки Второй мировой войны / Алан Джон Персиваль Тейлор ;
Пер. с англ. — М. : Альпина нон-фикшн, 2025. — 448 с.