В очередном выпуске подкаста Terra Cognita (создается при поддержке Русского географического общества) географ Руслан Дохов рассказывает о благоустройстве городов, механизмах присвоения районов горожанами, использовании больших данных для решения социально-экономических проблем и московской реновации.
Формально данные большого объема в географии были всегда. Данные классической статистики тоже большие — например, данные о населении за все переписи в одной стране. Но принципиальная особенность больших данных не в объеме, а в том, с какой скоростью они производятся. Согласно базовому определению географа Роба Китчина, это данные которые производятся быстрее, чем мы можем их обрабатывать на стандартных вычислительных устройствах.
Они крайне разнообразны внутри себя, и, в отличие от традиционной статистики, не собраны по заранее заданным правилам. Обычно, собирая статистику, мы заранее формулируем вопросы, делаем тщательно сбалансированные выборки. С большими данными мы не можем изначально предположить, какие результаты получим, они собираются в ходе функционирования каких-то других систем.
Например, в магазинах есть кассовые аппараты. В России и Казахстане у них есть одна особенность — на чеках внизу написано, что данная транзакция проведена неким ОФД (оператором фискальных данных). Это инновация РФ, сделанная, чтобы напрямую собирать налоги. Анализируя такие чеки, мы можем понять не только среднюю сумму покупки, но и многие детали — например, где колбасу дороже пятисот рублей покупали с пивом дороже трехсот рублей или где дорогое вино покупают после шести вечера. Ландшафт этих транзакций непосредственно связан с тем, как перемещаются люди.
Финансовые данные — пример того, как система, созданная для сбора налогов, генерирует гигантское количество данных. В перспективе их обработка позволяет находить новые ниши на рынке. Например, для ритейловых сетей, где очень сильна конкуренция. «Пятёрочка» и «Магнит» в России открывают больше чем по одному магазину в день. Если анализировать рынок традиционным образом, ты не успеешь, а новые алгоритмы дадут выигрыш.
В современном городе многие вещи связаны не в физическом пространстве, а в пространстве смыслов. Проще всего понять это, разобравшись, как мы представляем себе реальность. В географии есть понятие вернакулярности. Вернакулярные районы — это как я называю место, в котором нахожусь, это районы в моей голове.
Когда мы ходим в знакомые магазины, говорим в кафе «мне как обычно», мы присваиваем себе пространство, оно становится нашим. Скорее всего, мы хорошо представляем себе центр города и знаем свой район, а соседние такие же районы не знаем. И получается, что мы территориально близки, но в пространстве произведенных реальностей далеки друг от друга. Почему человек за модными кроссовками едет не в ближайшую точку, а в ту, которая ему известна? Он перемещается между своими пространствами. Чтобы понять это, нужно узнать его ежедневные ритмы, паттерны движения в городе — как он перемещается между домом, работой и какими-то еще «третьими местами». Большие данные позволяют понять эти связи и новые пространства.
Современные города становятся все более динамичными, перетекающими. Поскольку люди сейчас часто переезжают, меняют свой район, присвоение пространства происходит не так, как тридцать лет назад. Из-за этого разрушаются стандартные модели поведения. Регулярно повторяется травматический процесс присвоения нового пространства.
«Джентрификация» — это постепенные изменения недорогих, нераскрученных мест, которые в какой-то момент начинают привлекать людей и капитал. Есть джентрификация снизу, когда в районе все настолько дешево, что те, кто не может позволить себе угол нигде, может позволить себе угол здесь. Так осваиваются старые заводы, где нет ничего, кроме кирпичных стен и высоких потолков. Здесь обосновывается креативный класс, пространство растет в цене. Но как только топоним этого места очищается от «слоя грязи и пыли», он становится товаром на рынке и привлекает к себе уже серьезный капитал. Приходит крупный девелопер, делает ремонт и продает задорого. Это вторая джентрификация — капиталом.
Те, кто очистил место от грязи и пыли, из него выдавливаются. Более того, вокруг этого пространства есть люди, которые здесь просто живут. Стоимость их жизни резко возрастает — растут цены в магазинах, растет стоимость их собственности, а с ней и налоги на недвижимость. Доходы жителей при этом скорее всего не растут, так как их квалификации не позволяют вписаться в новую реальность. Так происходит ценовое выдавливание. Движение капитала и рекапитализация среды неявно перемещает людей, зачастую против их воли.
Возникает вопрос: а чей город? Если это мой район, наверное, у меня на него есть какие-то права просто по факту того, что я здесь нахожусь? Происходит своеобразная переинтетпретация понятия гражданство: по-русски оно происходит от слова гражданин, а по-английски citizenship — от city, город. В России об этом только начинают говорить, и снова на помощь приходят новые большие данные. От взаимных обвинений мы можем перейти к расчетам, попробовать понять людей, которые исповедуют разные образы жизни в городе.
Современная Москва — иерархизированная структура, устроенная как вся система расселения в России. Есть сложный развитый центр и множество несбалансированных районов. Это ненормальная ситуация, мегалоцефалия — огромная голова, которая не соответствует тельцу.
Центр Москвы не однородный, в нем много разных центров, они специализируются, имеют объемы функций, за которыми люди готовы приезжать. Одни более административные, другие локализованы вокруг молов, третьи — вокруг торговых улиц. Совсем недавно появились food streets. Первой стала Маросейка, а еще 10 лет назад этого феномена просто не было. Если в центре это гастро-пабная улица, то где-то в периферийном районе это, например, хозяйственная улица, на которой хозяйственных магазинов в два-три раза больше от медианы. В многоэтажном спальном районе — совсем мелкие центры притяжения, по типу «четыре стекляшки».
Неравномерность развития районов приводит к постоянным перемещениям людей в городском пространстве. Человек из Беляево ездит на танцы на Китай-город, потому что не может найти аналогичных услуг в своем районе.
В Москве есть возможности, почти аналогичные плану Османа, который снес весь Париж и построил на его месте тот Париж, который мы знаем — с широкими бульварами и тротуарами, характерным типом зданий, крытыми торговыми галереями. Подобные масштабы изменений возможны и в современной России — просто потому, что она так специфически устроена. Это можно использовать в позитивном ключе, но пока реновация больше похожа на инструмент загрузки девелоперских мощностей.
Текущие мегапроекты благоустройства Москвы выполнены в стилистике тоталитарных сред — это когда нужно сделать борозду в 20 сантиметров, а у нас есть ковш шириной два метра, и другого не предвидится. Такой подход не подразумевает обсуждения с городскими сообществами. В итоге проблемы не решаются, а только перемещаются в другое место. Дэвид Харви называет это капиталистическим конвейером.
Сама московская среда — гигантский бублик между ТТК и МКАДом — состоит из таких тоталитарных сред. Они были созданы в советское время по стандартным проектам гигантскими волнами застройки и будут устаревать и ветшать примерно равномерно. Именно эти, в основном монофункциональные, жилые районы, попали под реновацию. Это может быть аргументом «за» к текущему проекту московской реновации, но очень отличается от того, как устроена городская ткань в США, западной Европе, условной Турции, где никогда не было государства как единого заказчика и производителя.
На этапе планирования проекта реновации эксперты пытались понять, чего не хватает этим территориям, можно ли сделать их функционально разнообразными, создать новые точки притяжения. Гигантские проекты реновации позволяют выровнять дисбалансы внутри системы расселения. Если мы все равно будем строить десятки и сотни тысяч квадратных метров, мы можем посчитать, чего в этом месте не хватает.
Например, использовались данные мобильных операторов о балансах ночного и дневного населения. Удалось оценить, сколько людей должны ехать куда-то еще за всем, кроме первого места — дома. Проекты были сделаны, но на деле мы имеем застройку практически в тех же пятнах, с плоским градиентом доли нежилой застройки — стандартным для любой площадки реновации. Очевидно, что площадки в Бирюлево и в Кузьминках очень разные, но в итоге мы на месте старого жилья строим новое, только получше.
В городском развитии мы должны думать горизонтами в 100-150 лет, наши решения будут работать в течение нескольких поколений. В процессе планирования изменений мы безусловно обязаны обращаться к мнению нынешних жителей, но сквозь призму представлений о последствиях в долгосрочной перспективе. Сейчас же мы решаем только текущие проблемы жителей — жили в хрущевках, теперь будет дом выше, с более толстыми стенами и лифтом — но структурные проблемы города это не решает, а консервирует. Хрущевка проектировалась на 30 лет, стояла 60, а новые дома будут стоять еще дольше.