Задумывались ли вы когда-нибудь о том, как люди принимают решения? Мелкие и важные, простые и сложные, привычные и необычные — как мы к ним приходим?
В быту мы говорим как минимум о двух типах решений: о разумных, принятых «на трезвую голову», «холодным рассудком» — и об эмоциональных, принятых «сгоряча» или «по зову сердца». Что стоит за этими температурными и телесными метафорами? Действительно ли мы «думаем» не только головой, но и какими-то другими местами? Сколько на самом деле способов принятия решений? И главное — какие из них эффективнее? Все эти вопросы давно волнуют ученых-психологов. О том, что им удалось узнать за последние полвека, в специальной серии текстов рассказывают авторы телеграм-канала «PhD по психологии». В первом речь пойдет об идеях и экспериментах 1960-80-х годов.
Для начала давайте поговорим о вас. Вы взрослый, независимый, осмысленный человек, иначе почему бы вы читали этот блог. Помните, Пифия в «Матрице» цитировала максиму, начертанную на храме Аполлона в Дельфах (где, собственно, и пророчествовала оригинальная Пифия): «Познай себя»? А насколько хорошо познали себя вы? Ответьте на такой вопрос:
Многочисленные исследования показывают, что люди почти всегда могут объяснить свои мысли, чувства и действия. Если вы ответили про себя так же, то вы абсолютно правы: как и большинство людей, вы скорее всего действительно очень хорошо умеете все объяснять. Проблема в другом: то, как именно мы представляем себе свои когнитивные процессы, часто не имеет ничего общего с реальностью.
Ученые поняли это примерно 50 лет назад: в 1977 году вышла историческая статья Ричарда Нисбетта и Тимоти Уилсона с говорящим названием: «Telling more than we can know: Verbal reports on mental processes». В ней авторы поделились данными нескольких экспериментов. Все они указывали на то, что наши объяснения наших же чувств, действий и решений почти всегда звучат логично, но иногда оказываются довольно далеки от правды.
В 1931 году Норман Майер провел серию элегантных экспериментов, где испытуемым предлагалось решить пространственную задачку. С потолка лаборатории свисали две веревки, которые надо было связать друг с другом. Проблема была в том, что они висели на большом расстоянии друг от друга, так что схватив конец одной веревки, человек не мог дотянуться до другой.
Сначала испытуемые перебирали несколько простых вариантов: например, связать две веревки между собой третьим шнуром. Но экспериментатор продолжал просить их найти ещё одно решение. Когда испытуемые уже отчаивались, садились на табуреточку и глубоко задумывались, экспериментатор проходил по лаборатории и как бы случайно задевал одну из веревок так, чтобы она начала качаться. В среднем через 45 секунд после этого большинство испытуемых вскакивали, осененные идеей. Они привязывали к концу одной веревки какой-нибудь груз, раскачивали ее, натягивали вторую веревку и ждали, когда конец первой до них долетит.
На вопрос экспериментатора «Как вы догадались?» люди отвечали самое разное: «Меня осенило», «Просто я уже все перебрал», «Это было единственное решение». Один испытуемый даже на ходу сконструировал целую историю:
Перебрав все варианты, я пришел к раскачиванию. Я подумал о ситуации, где, раскачиваясь, можно перебраться через реку. Я представил себе обезьян, раскачивающихся на ветках. Это картинка всплыла одновременно с решением. Идея выглядела завершенной.
Статистически было совершенно очевидно, что именно случайное раскачивание веревки подтолкнуло испытуемых к решению. Но ни один из них этого просто не заметил.
Похожие результаты наблюдались в экспериментах со словами-подсказками: испытуемым давали запоминать пары слов, например, «дерево / лес» или «океан / луна». Затем их просили быстро назвать любой стиральный порошок. Испытуемые (англоговорящие) в группе «океан-луна» в два раза чаще называли порошок Tide. Кажется интуитивно ясным, что дело в простой ассоциации: слово tide означает «прилив», который прямо связан с океаном и луной. Впрочем, на вопрос о том, почему они назвали именно Tide, люди уверенно говорили что-то совсем другое, например: у тайда красивая коробка, это самый известный порошок, моя мама им пользуется — и так далее.
Интересно здесь не только то, что люди могут не замечать, как на самом деле приходят к ответам и решениям, — но и то, с какой готовностью и скоростью они конструируют реалистичные объяснения. Это, кстати, заметил еще Фрейд: как-то он услышал от знакомого врача историю, которая с легкой руки дедушки Зигмунда стала анекдотом и вошла в анналы психоанализа (к слову, этот подход сегодня научным уже не считается). Анекдот этот известен как случай с зонтиком. Врач внушил своему пациенту под гипнозом, что когда тот очнется, он откроет зонтик. После окончания гипноза пациент действительно встал и открыл зонт. Про внушение он ничего не знал. Доктор спросил, почему он это сделал, и человек мгновенно сконструировал что-то вроде «Решил проверить, работает ли зонт, а то на улице собирается дождь».
В одном из ранних экспериментов людей с герпетофобией (боязнью змей, ящериц и прочих пресмыкающихся) просили оценить, насколько сильно их пугают изображений разных змей. Между демонстрацией фотографий их еще легонько били током (вот какой замечательный эксперимент!), — а перед каждым ударом тока на экране появлялась предупреждающая надпись «ШОК!».
К испытуемым был подключен аппарат, с помощью которого они слышали биение своего сердца. Они довольно отчетливо могли слышать, что при каждом появлении надписи «ШОК» их пульс учащается в ожидании удара тока. Когда же людям показывали змей, пульс, как правило, был реже. Разумеется, чем реже был пульс, тем ниже люди потом оценивали свой страх.
Все бы было хорошо и логично, — да вот только биение сердца было подделкой — оно никак не совпадало с настоящим пульсом испытуемых. Этот «пульс» был запрограммирован звучать чаще на слове ШОК — и реже на змеях. Как ни странно, люди не замечали подмены. Они верили в то, что это настоящая реакция их организма, и, по-видимому, неосознанно сравнивали пульс при виде змеи с пульсом при слове ШОК. А поскольку сердечный ритм был ниже на змеях, то испытуемые заключали, что значит, не так уж сильно боятся змей — уж по крайней мере меньше, чем боятся тока.
И что же вы думаете — после этого эксперимента змеи были уже не так неприятны испытуемым, чем до него: несмотря на фобию, они даже были готовы подойти к ним поближе. То есть за время короткого эксперимента с поддельным сердцебиением людей «научили» чуть проще относиться к змеям, которых они всю жизнь боялись. Неизвестно, долго ли длился эффект — но в лабораторных условиях он был очевиден. То есть вместо прямого наблюдения за своими чувствами, люди ориентировались на их внешние проявления — в данном случае еще и поддельные.
В 1960-х электрический ток был лучшим другом психолога. В другом исследовании испытуемые тоже получали удары тока — еще и растущей интенсивности. Причем им позволяли самим решить, какой интенсивности ток они готовы вытерпеть. Половине испытуемых перед экспериментом давали таблетку (на самом деле плацебо) и описывали, какой эффект эта таблетка на них произведет: обещали учащенное сердцебиение, нарушение дыхания, тремор рук и «бабочки» в животе (все эти симптомы — обычные ощущения от ударов током).
Дальше происходило интересное. Испытуемые, которые приняли таблетку, физически чувствовали всё то же самое, что и группа без таблетки — тот же самый тремор и сердцебиение. Но, думая, что это эффект таблетки, они готовы были принимать удары током в четыре раза интенсивнее, чем группа без таблетки. Этот эффект знаком нам в быту: мы называем это «не можешь поменять обстоятельства, поменяй отношение к ним». Только в эксперименте людям не приходилось даже ничего специально менять — они просто не знали, что все неприятные ощущения связаны на самом деле с током, а не с таблеткой.
Главный результат, впрочем, состоял в другом. Людей в группе с таблеткой после эксперимента спрашивали: «Вы принимали в четыре раза больше тока, чем средний испытуемый. Можете объяснить, почему?» Люди отвечали примерно так: «Боже, даже не знаю... ну, когда мне было лет 13 или 14, я собирал радио, может, я тогда привык к электрошокам...» Даже когда затем испытуемым рассказывали про суть эксперимента и гипотезу, они пожимали плечами и говорили: «Очень интересно. Да, наверное у многих все так и должно быть. Но у меня все-таки такого не было».
Похожие результаты были получены в эксперименте с пациентами с бессонницей. Им тоже давали таблетку (и тоже плацебо), просили принять ее перед сном — и предупреждали, что таблетка вызовет у них возбуждение, учащение дыхания и пульса. Что любопытно, ученые ожидали, что эти испытуемые будут засыпать проще, чем испытуемые в контрольной группе. Их логика была такой: приняв плацебо, люди будут неосознанно приписывать симптомы бессонницы таблетке, — а не тревоге и волнениям о жизни, как они это обычно делают.
Именно так все и получилось. Но что важнее, «приписывание» шло совершенно мимо сознания испытуемых: через неделю, на вопросы экспериментаторов о том, почему они стали лучше засыпать, они давали самые разные причины: помирились с девушкой, сдали сложный экзамен, или им вообще-то всегда проще засыпается во второй половине недели.
Главный вывод из всех этих исследований таков: Конструирование причин для наших действий не требует специального усилия, — оно происходит легко, быстро и неосознанно. А главное, наши объяснения далеко не всегда отражают настоящие причины и психические процессы.
На основании собранных данных (а их было гораздо больше, чем перечислено здесь) Нисбетт и Уилсон в уже упомянутой нами работе 1977 года сформулировали важное понятие: a priori causal theories, которое можно перевести как априорные причинно-следственные теории. Похоже, что мы обычно не имеем прямого доступа к своим чувствам, мыслительным процессам и причинам поступков. Тем не менее, мы охотно рассуждаем о них и убедительно их объясняем — теми способами, которые нам доступны.
В нашей культуре (например, в стране) или субкультуре (например, в семье) ходит множество бытовых теорий о том, как все в жизни работает и что к чему приводит. Эти теории передаются через фильмы и книги, сплетни и истории, пословицы и поговорки, языковые обороты, да и просто в повседневном обмене информацией. Например, «Ане подарили цветы, вот почему она весь день довольная», «Семёну просто заплатили, поэтому он согласился поучаствовать», «Любовь творит чудеса», «У семи нянек дитя без глаза», или «Встал не с той ноги». На основании таких бытовых теорий мы учимся объяснять то, что происходит и с окружающими нас людьми, и с нами самими.
Некоторые из этих теорий верны, некоторые не очень, некоторые совсем далеки от правды. Иногда мы не видим причинно-следственных связей буквально у нас под носом: например, как сильно на наше состояние влияют сон, еда, погода и физическая активность. Еще в 1983 году ученые установили, что в солнечные дни люди считают свою жизнь более хорошей и счастливой, чем в хмурые, но никто не приписывает это погоде — вместо этого люди приводят вполне разумные объяснения своей оценке. Правда, стоит рассказать им о влиянии погоды на интерпретацию событий, как эффект исчезает. В другом исследовании люди смотрели эротический фильм и находили его более возбуждающим, если до просмотра занимались физическими упражнениями — но, конечно, не догадывались об этом эффекте, а приписывали его содержанию фильма. Более свежие исследования показывают, что частой причиной раздражения является голод, но мы далеко не всегда приписываем причину ему — признайтесь, кто из вас в минуту раздражения не был уверен, что просто вокруг все идиоты? Сейчас много изучают влияние сна на эмоциональное состояние — например, установлено, что недостаток сна может вызывать подавленность и суицидальные мысли.
Но согласитесь, мы чаще объясним свое подавленное состояние неудачами в жизни, чем тем, что мы просто не выспались. Все эти примеры говорят о том, что простые, очевидные и зачастую верные объяснения собственных эмоциональных состояний (не поел, не выспался) проигрывают сложным априорным теориям («если проанализировать, в жизни я так ничего и не добился») — похоже потому, что простым объяснениям нас никто не научил.
Бытовые априорные теории решают важную задачу: они создают у нас ощущение, что мы хорошо понимаем самих себя и всегда знаем, что с нами происходит. Поэтому первый урок о сердце и разуме заключается в том, что разум обманчив: объяснение наших собственных решений или действий часто звучит логично, но не так уж часто является их истинной причиной.
В следующей части мы расскажем о том, от кого наука унаследовала «поклонение разуму», как ученые представляли себе мышление человека до конца XX века, и как «аффективная революция» 1980-х изменила эту картину.
Лена Брандт, Маина Милетич, телеграм-канал «PhD по психологии»