Книга Льва Симкина «Собибор / Послесловие» (издательство АСТ) рассказывает историю советского офицера Александра Печерского, возглавившего восстание в нацистском лагере смерти Собибор. Попутно автор, используя документальные свидетельства, описывает послевоенную жизнь Печерского и постепенную трансформацию официальной позиции в отношении подвига восставших узников лагеря. Оргкомитет премии «Просветитель» включил книгу Льва Симкина в «длинный список» из 25 книг, среди которых будут выбраны финалисты и лауреаты премии. N + 1 предлагает своим читателям ознакомиться с отрывком из этой книги и узнать, как появлялась первая информация о Собиборе и каковы, по мнению автора, истоки антисемитизма среди советских руководителей.
Вернемся в июль 1944 года. Печерский в спецлагере, идет процесс проверки и одновременно формирования 15-го отдельного штурмового стрелкового батальона. Командир батальона майор Андреев, впечатленный рассказом Печерского о пережитом, посоветовал ему сообщить о восстании в Собиборе в ЧГК — “Чрезвычайную государственную комиссию по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР”. И не просто в ЧГК, а самому известному члену комиссии — Алексею Николаевичу Толстому. Почему именно ему? Его статьями зачитывалась страна, начиная с опубликованного в первые дни войны очерка “Родина”: “Как Иван в сказке, схватился весь русский народ с Чудом-юдом двенадцатиглавым”.
И что самое удивительное, согласно рассказу Печерского, комбат вопреки правилам разрешил ему покинуть лагерь. Поначалу я в этом немного усомнился, пока не прочитал в мемуарах одного из “отфильтрованных” — Астахова, что существовало отделение ПФЛ № 174, располагавшееся в Москве рядом с Курским вокзалом. “Лагерь находился в центре Москвы, — вспоминал Астахов. — Расконвоированные обслуживали производственные объекты города. У них было право свободного выхода за зону”. Не исключено, что именно в нем был Печерский. От Курского до Совнаркома — одна остановка на метро.
Правда, доехать-то он мог, но вероятность попадания в комиссию была невелика. И уж совсем маловероятно, что он мог встретить самого Алексея Толстого, который заходил туда лишь изредка. Во всяком случае, Печерский вспоминал, что выслушали его рассказ писатели Каверин и Антокольский. Вот только где?
Скорее всего, Печерский от Курской пешком отправился на Кропоткинскую (ныне Пречистенка), где в небольшом ампирном особняке располагался Еврейский антифашистский комитет. Целью его создания провозглашалось “объединение евреев всего мира для борьбы против фашизма” и, главное, оказание материальной помощи Советскому Союзу и Красной армии, для чего только в США было собрано 20 миллионов долларов. В ЕАК входило около 70 человек — известные деятели науки и культуры, военачальники, партработники. Там атмосфера должна была быть подемократичнее, чем в здании советского правительства, Печерского могли впустить для разговора с писателями Вениамином Кавериным и Павлом Антокольским.
Тем летом только стала просачиваться какая-то информация о лагерях смерти. Павла Антокольского, у которого на фронте погиб сын, эта тема не могла оставить равнодушным. Тогда же он написал стихи “Лагерь уничтожения”.
И старушечья в синих прожилках рука
Показала на оползни рва.
“Извините! Я шла по дорожным столбам,
По местечкам, сожженным дотла.
Вы не знаете, где мои мальчики, пан,
Не заметили, где их тела?
Извините меня, я глуха и слепа,
Может быть, среди польских равнин,
Может быть, эти сломанные черепа —
Мой Иосиф и мой Веньямин”.
“Поляк, бывший долго “на окопах” с человеком, бежавшим с сабибурской фабрики смерти, рассказал мне такие вещи, что ни думать, ни говорить об этом нет сил”. Это первое упоминание о Собиборе в советской печати. Принадлежит оно писателю Василию Гроссману, очерк которого “В городах и селах Польши” 6 августа 1944 года был опубликован “Красной звездой”.
В том же месяце корреспонденты газеты “Сокол Родины” Семен Красильщик и Александр Рутман встретили нескольких уцелевших узников Собибора, которые рассказали им о том, “что видели, что пережили за колючей проволокой немецкого концлагеря”. Один из них — бывший солдат польской армии Хаим Поврозник — упомянул возглавившего восстание “молодого политрука”. “Звали мы его Сашко, родом он из Ростова. Где сейчас наш Сашко и жив ли он, я не знаю”.
Свидетельство Хаима Поврозника, датированное 10 августа 1944 года, сохранилось в архиве Ильи Эренбурга в Яд ва-Шем. Документ, где упоминается “политрук Сашка — замечательный ростовский парень”, переведен на русский язык, в него внесены исправления, например, убрано слово “украинцы”. Эти и другие свидетельства были собраны сотрудниками политотдела 65-й армии, освободившей территорию, на которой находился Собибор. Через политотделы собиралась информация для ГЧК.
Приведу несколько выдержек из донесений армейских политработников, относящихся к Собибору (из Центрального архива Министерства обороны). “В 1943 году лагерь ликвидировали: гитлеровцы уничтожили печь, баню разрушили, на участке высадили сосны, — сообщал 25 июля 1944 года подполковник Шелюбский из политотдела 8-й гвардейской армии. — Сохранился дом комендатуры и офицерского состава, подъездные пути. Из отрытой ямы извлечены детские коляски, миски, игрушки”.
Подполковник Вольский из политотдела войск НКВД 1-го Белорусского фронта от 19 августа 1944 года представил командованию 18 фотографий остатков лагеря с комментариями, где говорилось “о прибытии осенью 1943 года из г. Минска эшелона с пленными красноармейцами и евреями. Советским пленникам удалось напасть на охранников (16 человек), забрав у них оружие, они выпустили из лагеря свыше 300 человек”.
Правда, выше — не пошло. В адресованной председателю ГЧК Н.М. Швернику Докладной записке от 25 августа 1944 года заместитель начальника Главного политического управления РККА генерал-лейтенант Шикин о восстании в Собиборе не упоминает вовсе. Возможно, объяснение лежит в тексте записки: “О лагере уничтожения <…> мною доложено генерал-полковнику тов. Щербакову”. Дело в том, что возглавлявший Главное политуправление Красной армии А.С. Щербаков отличался особым отношением к евреям. Упоминания о еврейском восстании в идущих наверх документах он, конечно, не пожелал.
По авторитетному свидетельству автора “Номенклатуры” Михаила Восленского, “государственный антисемитизм в Советском Союзе начался внезапно — как ни странно, во время войны против гитлеровской Германии. Казалось, эта зараза переползла через линию фронта и охватила номенклатурные верхи”. Именно тогда стали подсчитывать процент и вычищать евреев из серьезных учреждений, потом ограничили прием в университеты и аспирантуру. Странные сближения гитлеровской и советской пропаганды — и та и другая в 1942 году обеспокоились “засильем евреев” в советской литературе и искусстве. Только нацистские пропагандисты возмущались открыто, в оккупационных газетах, а большевистские — тайно, в партийных директивах. Документы об этом готовились при непосредственном участии приближенных к вождю сановников — Александра Щербакова, Георгия Александрова, — заменивших истребленных Сталиным “интернационалистов”.
Отчего в душах партийных и советских руководителей военного времени пышным цветом расцвел антисемитизм? Откуда бы ему вдруг взяться? Придется сделать небольшой исторический экскурс.
После революции, как известно, процент евреев среди начальства зашкаливал. В 1927 году четверть всех чиновников на Украине были евреями, в пять раз больше, чем доля евреев в населении. В 1920-е годы привычный бытовой антисемитизм получил политическую подпитку, многие увидели в еврее образ врага. Надо иметь в виду, что люди прежде не видели еврея у власти даже мелким чиновником, а тут сразу — во главе и Москвы, и Ленинграда, не говоря уже о Красной армии. Интеллигенция, которой до революции антисемитизм был в принципе чужд, и та в немалой степени испытала его на себе. Первое время после революции большевики пытались бороться с антисемитизмом, осознавая, что он отражал отношение народа к новому строю жизни. Появление нэпманов, ассоциировавшихся в общественном сознании с евреями, также не способствовало оздоровлению ситуации. Согласно чекистским сводкам, в народе ходили слухи о том, что Ленина отравили “жиды”, они же отнимают церкви. Сталин в январе 1931 года сказал в интервью Еврейскому телеграфному агентству (Нью-Йорк): “Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью”. Ни о чем таком свидетельств не существует, однако кого-то и на самом деле привлекали к уголовной ответственности и назначали нестрогие меры наказания. Но “антисемитские” процессы случались, по свидетельству изучавшего архивные материалы Аркадия Ваксберга, только если антисемиты говорили о засилье евреев в советском руководстве. Этим объяснялась и закрытость такого рода процессов.
В 1930-е годы Сталин организовал разгром партийной оппозиции, среди которой было много евреев. По воспоминаниям современников, в сознании многих “троцкист” означало то же, что еврей. В 1933 году в лубянских кабинетах была сколочена “контрреволюционная троцкистская группа”, в которой из 86 человек 53 были евреями, из-за чего это совершенно секретное дело стали в партийных кругах, где о нем все же было известно, называть “делом Бейлиса”. С 1935 года в партийные документы стали вводить графу “национальность”, с 1938 года в аппарате ЦК ВКП(б) прекратились кадровые назначения евреев.
В конце 1930-х обилие жертв репрессий среди евреев не прошло мимо руководства нацистской Германии. Альфред Розенберг предположил в недалеком будущем “ужасные еврейские погромы”, а Йозеф Геббельс писал в дневнике: “Не ликвидирует ли Сталин постепенно и евреев? Вероятно, он только для того, чтобы ввести в заблуждение весь мир, называет их троцкистами”.
Нагнетание антисемитизма сверху связывали с именем уже упоминавшегося П.К. Пономаренко, заместителя Маленкова по отделу руководящих партийных органов (ОРПО). Этот деятель к началу войны сделал неплохую карьеру, став первым секретарем ЦК КП Белоруссии. Известно его письмо Сталину в первые дни войны о “непримиримости к врагу колхозников” в отличие от горожан, ни о чем не думающих, кроме спасения шкуры, и все это из-за “большой еврейской прослойки в городах”. “Настроение у белорусов боевое, — докладывал он вождю, — в отличие от евреев, которых “объял животный страх перед Гитлером”. Сам Пономаренко покинул Минск за три дня до вступления немецких войск без объявления эвакуации.
Всю войну геноцид евреев на оккупированной территории замалчивался. В ежедневных сводках Совинформбюро не было ничего (за малым исключением) о гетто и казнях их обитателей, о предназначенных для массового убийства евреев лагерях смерти. Советская пропаганда даже не поминала убитых евреев, заменяя непроизносимую национальность эвфемизмом “мирные советские граждане”, будто боялась оказать услугу пропаганде немецкой. Та ведь изображала СССР как “иудейско-коммунистическое царство”, в котором евреи были коммунистами, а коммунисты — евреями. Можно представить, до какой степени это не нравилось самому Сталину, которого, кстати, часто изображали на немецких листовках в карикатурном образе с ярко выраженными семитскими чертами и окруженного толпой евреев.
Гитлеровской пропаганде внимали десятки миллионов человек на оккупированной территории. Уровень бытового антисемитизма среди них был довольно-таки высок. Массовые убийства евреев воспринимались остальными в основном пассивно — лишь бы нас не тронули. Советской пропаганде было крайне тяжело освещать антисемитскую составляющую нацистской политики, ее освещение подменяли тезисом о том, что “немецко-фашистские захватчики пришли убить славянские народы, а часть обратить в рабство”. Иначе трудно было мобилизовать на отпор врагу население, отягощенное антисемитскими предубеждениями и не испытывавшее особого желания защищать сталинскую власть с ее репрессивной политикой.
Воевавшие на фронте советские солдаты и офицеры не могли не заметить отсутствия реакции на немецкие антисемитские листовки, щедро разбрасывавшиеся с самолетов во фронтовой полосе. Листовка с лозунгом “Бей жидаполитрука, рожа просит кирпича!” была отпечатана в сентябре 1941 года тиражом 160 миллионов экземпляров. В одну агитационную авиабомбу вмещалось до 75 тысяч листовок. На оборотной стороне был помещен “пропуск”: “Предъявитель сего, не желая бессмысленного кровопролития за интересы жидов и комиссаров, оставляет побежденную Красную армию и переходит на сторону Германских Вооруженных сил. Немецкие офицеры и солдаты окажут перешедшему хороший прием, накормят его и устроят на работу”. Дело даже не в том, что какое-то, пусть и небольшое число из нескольких миллионов советских военнопленных воспользовались этим пропуском. Немало фронтовиков подхватили эту заразу. “Демобилизованные из армии раненые… открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят по тылам на тепленьких местечках… Я был свидетелем, как евреев выгоняли из очередей, избивали, даже женщин, те же безногие калеки”, — это из письма редактору “Красной звезды” Д.И. Ортенбергу автора романа “Порт-Артур” А.Н. Степанова.
Арон Шнеер в книге “Плен” приводит воспоминания Л. Ларского. Когда старшина (он же парторг роты) публично высказался о евреях, прячущихся от войны в Ташкенте, а Ларский попытался ему возразить, то услышал в ответ: “Насчет вашей нации немцы правду говорят. Разве против этого наши советские органы возражают? Может, опровержение ТАСС читал? Или на политинформации это опровергали?” Можно представить, какие чувства испытывали евреи-фронтовики.
На видео 1983 года: дома у Печерского собрались ветераны, хлопочет Ольга Ивановна, гости шутят на тему “евреи не воевали”. Печерский шутит: “Мой сержант говорил: в роте — два жида, остальные — в Ташкенте. А я ему: ты хочешь, чтобы на каждого Ивана было по Абраму, да где ж их взять”.
Чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, скажу, откуда возник навет, связывающий евреев с Ташкентом — “городом хлебным”. Правда, хлебным он был давным-давно, в Гражданскую войну, во время голода в стране, после нее и в 1940-е годы он таким уже не был, особенно когда туда направили огромный поток эвакуированных. Евреи в нем были заметны. В столицу Узбекистана эвакуировали оборонные научные институты, киностудии, театры, включая Государственный еврейский театр во главе с Михоэлсом. К тому же через Ташкент ехали польские евреи, направляясь в формировавшиеся в Средней Азии дивизии Армии Андерса.
Главный партийный журнал “Большевик” напечатал в январе 1943 года статью о советских героях войны, в которой привел статистику награждений русских, украинцев и белорусов. Евреи упомянуты не были. Тот же Пономаренко был назначен на пост начальника Центрального штаба партизанского движения — за все время его руководства штабом, несмотря на десятки представлений, ни один еврей не был удостоен звания Героя. В армии Героев получали. В конце войны Мирре Железновой, журналистке газеты “Эйникайт”, издававшейся ЕАК, по официальному запросу, подписанному Соломоном Михоэлсом, удалось получить из ГЛАВПУРа данные на 85 евреев, удостоенных высшей советской награды. Публикация этой цифры стала одним из главных предъявленных ей обвинений. В 1950 году судья Чепцов, приговоривший Железнову к смерти, выдаст ее матери лживую справку о том, что журналистка была осуждена к десяти годам лишения свободы без права переписки и скончалась в лагере от воспаления легких.
Стоило Эренбургу упомянуть участвующих в войне евреев, как ему было сверху — одним из руководителей Совинформбюро Кондаковым — указано на то, что говорить о героизме еврейских солдат в рядах Красной армии — “бахвальство”. Насколько мне известно, до настоящего времени не опубликованы официальные данные о национальном составе Красной армии в годы войны. Число погибших евреев на фронтах, по одним сведениям (включая пропавших без вести), 198 тысяч, по другим (не включая) — 142 500. Если экстраполировать эти цифры на их долю в населении страны, видно, что все евреи, которые могли быть призваны в армию, в ней служили. “Пуля меня миновала, чтоб говорилось нелживо: “Евреев не убивало! Все воротились живы!” (Борис Слуцкий).
Подробнее читайте:
Симкин, Лев Семенович. Собибор / Послесловие / Лев Симкин. — Москва : Издательство АСТ : CORPUS, 2019. — 304 с. (Памяти ХХ века).