В книге «Злоречие. Иллюстрированная история» (издательство Неолит) филолог Юлия Щербинина рассказывает о негативных явлениях речи и формах словесной вражды от древности до наших дней. Оргкомитет премии «Просветитель» включил эту книгу в «длинный список» из 25 книг, среди которых будут выбраны финалисты и лауреаты премии. N + 1 предлагает своим читатлям ознакомиться с отрывком главы, посвященной вербальному самоуничижению, и попутно узнать, как и для чего философы, правители и литературные герои занимались самоумалением и самобичеванием.
Мы браним себя только для того, чтобы нас похвалили.
Франсуа де Ларошфуко
Беда все отрицать! В иное надо верить,
Не то пришлось бы, черт возьми,
Мне самого себя похерить!
Алексей Толстой «Дон Жуан»
Порой человек в порыве самобичевания принимает на себя слишком много.
Иэн Макьюэн «Искупление»
…Сосредоточенно разглядывая себя в зеркале, тринадцатилетний мальчик набрасывал автопортрет. Его движения были поразительно точны, выдавая мощь мужающего гения, но взгляд выражал раздражение и недовольство. — Все не так, все неправильно! — он не заметил, как принялся рассуждать вслух. — Ну что это за голова, что за лицо! Глаза расставлены слишком широко. Линия лба вылезает далеко за линию рта. Творец этой головы словно забыл использовать отвес. А сам лоб — да он же плоский что блюдце…
Самокритичность Микеланджело, хорошо известная его современникам, отражена в большинстве биографических сочинений о великом мастере резца и кисти. Неизменно беспощадная и неистребимая до конца жизни, она порой доходила почти до ненависти, понуждая Микеланджело разговаривать со своим зеркальным отражением как с заклятым врагом.
Злоязычие в отношении себя свойственно не только гениям, но и простым смертным. Вряд ли кто-то может похвастать, что его никогда не одолевало самоуничижение, не мучило самоедство. Современная психология обобщенно называет это аутоагрессией (автоагрессией).
Психоаналитическая теория относит самоагрессию к механизмам психологической защиты, рассматривая ее как перенаправление нападок, изначально нацеленных на внешний объект. Если злость нельзя выместить на других, она переадресуется самому себе. Нередко такое поведение представляется более приемлемым, чем враждебность к другим людям.
Физическое самоистязание соотносят прежде всего с суицидальным поведением, речевое — с высказываниями, унижающими нас же самих. Словесная аутоагрессия не является злоречием в строгом смысле, поскольку не имеет внешнего адресата и не наносит видимого вреда окружающим. Во многих случаях самонападки — возможность выплеснуть негативные эмоции и непредвзято оценить свои поступки.
Между тем в реальной речевой практике все несколько сложнее и гораздо любопытнее. Самоагрессия связана с оскорблением, порицанием и насмешкой. Отсюда три ее типовые модели: самоумаление, самобичевание, самоирония. Поговорим о каждой подробнее.
Словесное самоумаление — вербальное самопринижение — издревле известно как философская практика. Вспомним хрестоматийную встречу Александра Македонского с Диогеном. Придя в Аттику, прославленный полководец решил лично познакомиться с философом-аскетом. Александр сперва подождал, не явится ли к нему Диоген собственной персоной, а затем сам направился к нему.
«Я великий царь Александр», — важно представился Македонский. «А я собака Диоген», — лениво ответил греющийся на солнце философ. «Проси у меня чего хочешь», — попытался восстановить статус-кво Александр после безуспешных попыток пообщаться. «Отойди, ты заслоняешь мне солнце», — только и сказал Диоген, продолжая нежиться под солнечными лучами.
В этом и аналогичных случаях самоумаление — коммуникативная стратегия обнажения смыслов, риторический прием разрушения стереотипов, особый способ речевого воздействия. Уничижение говорящим самого себя парадоксально отзеркаливается на адресата, оттеняя его несовершенства либо выявляя какой-то скрытый конфликт — ценностный, понятийный, мировоззренческий. Это своеобразный философский аттракцион, в котором не столь важна искренность или мнимость самоуничижения — значим вызываемый речевой эффект.
Сродни самоумалению античных философов речеповедение «Христа ради» юродивых — их намеренное стремление казаться безумцами и глупцами вкупе с обличительными выпадами и провокативными выходками. Устно-речевые и поведенческие практики юродивых всесторонне исследованы и подробно описаны в замечательной книге Сергея Иванова «Блаженные похабы. Культурная история юродства» (2005), так что не будем останавливаться на них подробно.
Из письменных практик нельзя не упомянуть этикетное самоуничижение летописцев, ограничивавшихся именем или формулой «раб божий», «аз, грешный» перед именем, тем самым демонстрируя кротость и смиренномудрие. В древнерусской литературе эта традиция, как известно, ведется от «Повести временных лет». Летописец многократно выводит себя уничижительно, подчеркивает свои «малость» и «неразумие» в уповании на помощь Божию и высшую благодать для успешного завершения труда.
Образ «недостойного» автора не следует отождествлять с внутренним самосознанием летописца, равно как нельзя считать это сугубо этикетной формальностью. Самоумаление мотивировано искренней верой и подлинным желанием восславить Господа в контрасте с незначительностью фигуры писца.
Истоки смиренномудрого самоумаления древнерусского писателя — в кенозисе (лат. exinanitio — опустошение, истощение), святоотеческой концепции божественного самоуничижения Иисуса Христа через вочеловечивание, явление «в образе раба», сокрытие божественной славы и добровольное принятие условий земного бытия и крестных страданий. От верующих кенозис требует «уничижение» личной воли и всецелое подчинение воле Божией. Самоумаление христианина — жертвенный опыт на пути к соединению с Богом.
Позднее в светских литературных практиках авторское самоумаление иногда воплощалось как писательское кокетство. Фигура древнего писца в ее нераздельной цельности помысла и поступка редуцируется до творческой позы литератора, творчество проявляется как особый род притворства. Интересно, что этическую неоднозначность такого самоумаления, скрытое в нем лукавство сознавали и сами писатели.
Так, Екатерина Воейкова (1756–1824) сопроводила посвящение французского перевода своей приятельнице Шарлотте Михельсон такими словами: «Не стану я следовать гордому уничижению моих сотоварищей, Эмблема смиренномудрия, гравюра из книги «Полезныя и занимательныя емблемы, избранныя из лучших и превосходных писателей», которые обыкновенно в предуведомлении расхулят сами перевод свой и извиняются перед читателем, надеясь внутренно, что оный при чтении скажет противное». Намеренно обнажая речевой прием, в то время уже весьма популярный, Воейкова ратует одновременно и за писательскую честность, и за читательскую объективность.
Что же касается коммуникативных практик власти, то здесь самоумаление обнаруживает в лучшем случае манипулятивность, а в худшем деспотизм властителя. Притворным самоумалением автоматически присваивается право умалять других. Редуцировать вплоть до физического уничтожения.
Среди самых ярких и показательных исторических иллюстраций — послание Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь. Вначале государь самоунижается перед игуменом: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному!» Называет себя «псом смердящим» и кается «в пьянстве, в блуде, в прелюбодействе, в скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе». А затем обрушивает гнев на «злобесного пса» Собакина, «бесова сына» Шереметева, «дурака и упыря» Хабарова.
Двумя годами позднее Иоанн Васильевич шлет исполненную самоунижения челобитную «государю великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Руси». Используя основной набор словесных формул данного жанра (вроде «Окажи, государь, милость, пожалей нас!»), небрежно именуя себя «Иванцом Васильевичем», изобильно употребляя уменьшительные словоформы (деньжонки, поместьешки, хлебишко), Грозный испрашивает разрешения «перебрать людишек». А означает это не что иное, как массовые казни.
Показное умаление собственной персоны, издевательская самокритика, нанесение самообид — все это служило, с одной стороны, изобретательным средством устрашения подданных, демонстрации грубой силы и неограниченной власти, с другой — способом самооправдания злодеяний. Самоуничижение — метаморфоза болезненного сознания и расщепления личности государя. Не будучи злоречием само по себе, оно порождало неисчислимое зло.
В случае Грозного невозможно доподлинно установить, когда признание себя многогрешным «псом смердящим» скорее притворство, а когда — искреннее драматическое переживание двойственности царского положения «между Богом и людьми». Однако очевидно, что напускным смирением и выспренностью слов подсвечивается низость действий. Сусальная позолота речи плохо маскирует дьявольскую копоть поведения.
На противоположном полюсе коммуникации — в речи обыкновенного и заурядного человека — самоумаление обнажало комплекс неполноценности. Неизбывное недовольство собой логически приводило к недовольству всей жизнью, самим мироустройством и, как следствие, продолжалось поисками «истинных виновников» бед и невзгод. Такое восприятие воплощено в типаже «подпольного человека» Достоевского.
Герой «Записок из подполья» упивается самопрезрением, припоминая самые порочащие его ситуации, наиболее гадкие случаи («Я мерзавец, подлец, себялюбец, лентяй»). Но даже этого ему кажется мало — и «подпольный человек» всеми силами стремится преувеличить свои пороки, усилить неприглядность поступков. Принижение себя парадоксально сочетается с гордыней и болезненным самолюбием. Гиперболизация личных недостатков оборачивается самовозвеличиванием в грехе.
Страдание становится манипулятивным способом выделиться, добиться публичного внимания. Это своеобразная спекуляция на злоречии, попытка сколотить духовный капитал и получить индульгенцию на оправдание мерзостей. Отчасти схожая коммуникативная стратегия — у Мармеладова в «Преступлении и наказании». Самопризнание подлости, самоумаление во грехах, лелеяние собственной вины вводят героя в соблазн продолжать грешить, чтобы снова и снова каяться.
Другая разновидность речевой аутоагрессии описывается такими понятиями, как самобичевание, самообвинение или в обиходе самоедство.
Буквальное, физическое воплощение этой стратегии — самобитье как религиозная практика умерщвления плоти. Достаточно вспомнить средневековую секту флагеллантов (лат. flagellare — хлестать, сечь ← flagellum — бич, кнут), наносивших себе удары бичом.
Словесное самобичевание выражается в чрезмерной критике в собственный адрес, необоснованно негативных суждениях человека о самом себе. Яркий исторический пример — речевое поведение Боттичелли, который, перейдя на сторону Савонаролы, во всеуслышание объявил все свои изображения обнаженных женских тел бесстыдными и непристойными. Некоторые даже отправил в костер — все равно что еретиков. Этого не понимал и категорически не признавал Микеланджело: ему претили нападки на телесность и вообще вмешательство Савонаролы в вопросы искусства. Самокритичность Микеланджело, как мы убедились, тоже была преувеличенной, но демонстрировала не деструктивность, а перфекционизм.
Позднее склонность к флагеллантству — как физическому, так и словесному — проявлял французский король Генрих III. Время от времени его можно было лицезреть на парижских улицах в рубище и с кнутом в руках. Исступленную страсть монарха к телесным самоповреждениям можно было наблюдать во время публичных шествий, в которых вынужденно участвовали придворные и королевские миньоны (фавориты). По мнению ряда историков, это было демонстрацией не только религиозного фанатизма, но и психического отклонения.
В философском дискурсе начиная с эпохи Возрождения самодискредитация — один из способов критического отстранения. Растущий дух индивидуализма взыскует общественного признания и проверки рациональностью. По утверждению Монтеня, «обвинениям в адрес самого себя всегда верят, самовосхвалению — никогда». Согласно Ларошфуко, «истинному самобичеванию подвергает себя лишь тот, кто никого об этом не оповещает; в противном случае все облегчается тщеславием».
В повседневном общении рефлексии редко достигают таких высот. Здесь словесная флагеллация чаще всего указывает на личностную неудовлетворенность. Так, знаменитый баснописец Лафонтен на первом представлении своей оперы «Астрея» испытал великое неудовольствие и начал всячески ее поносить. Сидящие рядом дамы, не опознав в нарушителе спокойствия автора оперы, попытались его образумить, аргументируя качество текста знаменитостью его сочинителя. «Э, сударыни! — досадливо отмахнулся Лафонтен. — Это вовсе не препятствует тому, что пьеса все-таки ни к черту не годится. Да и что такое Лафонтен? Что вы мне рассказываете о Лафонтене? Поверьте, я лучше вас знаю, что он дурак, потому как я сам и есть Лафонтен!»
Едва закончился первый акт, вконец раздосадованный Лафонтен покинул театр, пошел в ресторан и там уснул. Разбуженный кем-то из знакомых, немало удивленным его нежеланием смотреть премьеру, эксцентричный чудак продолжать упорствовать в самобичевании. «Да видел я, видел! Такая скверность, что только дивлюсь, как это смотрят парижане! Удивительно невзыскательный народ».
Слишком часто повторяющиеся самонападки могут оказаться симптомом психического заболевания. Об этом хорошо сказано в «Братьях Карамазовых»: «Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайших психиатров, всегда наклонны к беспрерывному и, конечно, болезненному самообвинению. Они мучаются от своей “виновности” в чем-то и перед кем-то, мучаются угрызениями совести, часто, даже безо всякого основания, преувеличивают и даже сами выдумывают на себя разные вины и преступления».
Грушенька с болезненным пафосом признается, что она «низкая» и «скверная». Госпожа Хохлакова страдает регулярными приступами самобичевания. Дмитрий Карамазов и вовсе принимает на себя чужую вину отцеубийства. В публичной покаянной речи называет себя «из всех самым подлым гадом».
В чеховском рассказе «Слова, слова и слова» самообличению слабостей и несовершенств дается авторское определение «нравственные самопощечины». Это сцена истошных рыданий Кати со словами: «Подлая я, гадкая! Хуже всех на свете. Никогда я не исправлюсь, никогда не исправлюсь, никогда не сделаюсь порядочной! Разве я могу? Пошлая! Стыдно тебе, больно? Так тебе и следует, мерзкая!»
Схожий пример из современной прозы находим в повести Владимира Железникова «Игры мотыльков»: «…Ах, думаю, ну какая же я дрянь поганая. Просто тварь. — Лиза замолчала, судорожно подыскивая слова, чтобы уничтожить себя. — Последняя тварь, — прошептала она, но ей и этого показалось мало, и она добавила: — Сколопендра гнусная».
В подобных ситуациях искренность как бы снимает с говорящего подозрения в словесных спекуляциях и манипулировании адресатом. Однако преувеличение вины указывает на деструктивность мышления, ведущую к неадекватности поведения, а затем и к саморазрушению личности.
Иногда самобичевание — завуалированная просьба одобрения под видом покаяния. «Мы ругаем себя для того лишь, чтобы показать свою непредвзятость», — проницательно заметил Сэмюэл Джонсон. Едва ли не всякая самокритика — это скрытая похвала. Выходит, самоедство не только манипулятивный способ привлечь внимание, но и парадоксальное проявление нарциссизма.
Особый случай — самооговор из-за страха доносительства. Требование властей незамедлительно информировать карательные органы о бунтарских высказываниях, «непригожих словах» о государе и прочем «нестроении» в народе порой приводило к тому, что люди доносили на самих себя. Показательно одно из следственных дел 1762 года: солдатский сын Никита Алексеев «на себя показывал, что будто бы он, будучи пьяным, в уме своем поносил блаженныя и вечной славы достойныя памяти государыню императрицу Елизавету Петровну». В отсутствие свидетелей расследование зашло в тупик. Алексеева изобличили в других преступлениях, высекли и отправили в Сибирь.
Еще один специфический случай — самовозглашение вины преступника как составляющая ритуала публичной казни. Наиболее последовательно оно практиковалось в Англии и Франции XVII — XVIII веков. Листовки с «эшафотной речью», или «последним словом и признанием» приговоренных (Last Dying Speech and Confession), распространялись уличными торговцами-крикунами. Считается, что впервые такую торговку зарисовал Уильям Хогарт, затем последовали тематические рисунки Поля Сэндби и карикатуры Томаса Роулендсона.
Такие тексты, с одной стороны, заменяли простолюдинам желтую прессу, разжигая и подпитывая интерес к «жареным» фактам. НегативЭмиль Фольетт «Самобичевание» (из сюиты к «Цветам зла» Ш. Бодлера), 1930-е, цветная литографияная информация, притом в самом концентрированном виде, становилась особым родом товара. С другой стороны, это была обрядовая форма самообвинения по принуждению, позволявшего надеяться на спасение души преступника. Словесный шаблон «эшафотных речей» включал самоперечисление основных прегрешений и самоописание неправедного жизненного пути.
Наконец, в словесном само битье может выражаться разочарование, метонимически перенесенное на собственную личность. Опасаясь конфликта или не имея возможности прямого диалога, человек обращает на себя претензии к другим людям. Пример такой смещенной аутоагрессии находим в романе Александра Эртеля «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги».
Ефрем далеко ушел в степь. Он был мрачен. В его ушах так и звенели оскорбительные слова Фелицаты Никаноровны. В его глазах так и стояло растерянное лицо Элиз.
«А! Видно, мы смелы-то лишь под сурдинку!.. Видно, барышня всегда останется барышней! — восклицал он, шагая вдоль степи, устремляясь все дальше и дальше от усадьбы, и глумился над собою, с каким-то жгучим наслаждением унижал себя. — Да и точно... какая глупость втемяшится в голову!.. Холоп, хам и вдруг возомнил... Ах, глупо, Ефрем Капитоныч!.. Ах, мальчишески глупо!.. И что означали эти слезы? С какой стати я приписал их... Поделом. Не смей мечтать!.. Не смей миндальничать!.. Дожил! Додумался!.. Сцену из романа разыграл!»
Аналогично героиня романа Андре Жида «Фальшивомонетчики», не умея объяснить холодность своего возлюбленного и будучи не в силах его возненавидеть, «обвиняла себя, уничижалась, считала себя никчемной, не видела смысла в своем существовании и не признавала больше за собой никаких достоинств». Опасность самонападок не только в формировании антиобразов «великого грешника», «вечного неудачника», «пропащего человека». Это стресс как для говорящего, так и для других участников ситуации. Нередко они испытывают растерянность, смущение, замешательство — не зная, как реагировать на словесное флагеллантство. Негативные высказывания независимо от их направленности вызывают эмоциональный дискомфорт и желание поскорее прервать общение. Самоед всегда рискует превратиться в самодура.
Подробнее читайте:
Щербинина, Ю. Злоречие: иллюстрированная история. / Юлия Щербинина. — М.: Неолит, 2019. — 624 с.