Российская наука находится на перепутье: с одной стороны, она впервые за многие годы демонстрирует рост научных публикаций, а с другой, ее структура во многом остается советской, а ее вклад в развитие новых технологий оставляет желать много лучшего, как и возрастной состав российских ученых. Эти и другие данные приводятся в инфографическом докладе «Российская наука в цифрах» Института статистических исследований и экономики знаний (ИСИЭЗ) НИУ ВШЭ, который выпустил его к Дню российской науки. Редакция N + 1 решила познакомить читателей с его основными выводами и обратилась за комментариями к одному из авторов доклада — Константину Фурсову, заведующему отделом исследований результативности научно-технической деятельности ИСИЭЗ НИУ ВШЭ.
Современная российская наука — наследница науки советской, и многие ее черты остались неизменными с конца 1980-х годов. Во времена СССР наука была большой и довольно хорошо, на уровне своей эпохи, организованной «мегамашиной». Она решала большие и сложные задачи — в первую очередь, конечно, вооружала страну сначала для «горячей», а потом для холодной войны, а также для космической гонки, которая в каком-то смысле была продолжением противостояния Востока и Запада.
Для решения этих задач требовался определенный тип организации — это была очень иерархизированная, очень жестко структурированная система, у которой при этом была четкая цель, поставленная правящей партией. Ученый должен был дать результат, за который он нес ответственность, а что делать с этим результатом дальше, решала власть.
Эта большая и инерционная система не исчезла вместе с концом СССР, она начала меняться, эволюционировать. Это можно назвать процессом пересборки. Первичная пересборка уже произошла, мы потеряли то, что должны были потерять, что-то приобрели. Какие-то элементы еще живы старой памятью, существованием в рамках мегамашины. Какие-то НИИ и КБ находят себя в рамках госкорпораций, возникают технологические кластеры, группы университетов и академических институтов, идет формирование некоей новой структуры, но ее будущее во многом зависит от целеполагания, то есть от того, какие задачи поставит государство, бизнес, общество, что сформулируют и предложат сами ученые.
Россия в мировой инновационной системе
Эти измерения проводятся каждый год, наше место в этом индексе тоже все время меняется, но достаточно сложно это правильно интерпретировать. В 2013 году страна занимала 62 место, а в 2017 году — 45-е. Означает ли это, что мы сделали качественный скачок вперед? Необязательно. Другие страны тоже развиваются, меняется их состав в индексе, уточняются методики расчета отдельных индикаторов. Поэтому наше более высокое место может слабо отражать реальные изменения в российской науке и технологиях.
Намного информативнее рассмотреть положение страны по субиндексам, которые характеризуют отдельные параметры развития инновационных систем. И здесь хорошо видно, что с генерацией новых идей — в научных публикациях и патентах – у нас дела обстоят относительно неплохо, но в части коммерциализации значительно хуже. И совсем плохо с экспортом высокотехнологичной продукции. Почему наши гениальные идеи оказываются недостаточно хороши для международного рынка? Например, потому что не выстраиваются необходимые технологические цепочки, не хватает квалифицированных специалистов, высокотехнологичных компаний, способных выполнить нетривиальную задачу.
Ученые начали писать
Этот показатель после долгого периода падения (которое было вызвано скорее быстрым темпом роста общего количества научных публикаций, например, за счет Китая) демонстрирует рост, причем особенно быстрый — в последние годы. Здесь нужно вспомнить, что в 2012 году президент РФ в своих майских указах поставил задачу к 2015 году довести долю российских публикаций в журналах, индексируемых Web of Science до 2,44 процента. Никогда до этого такая задача на таком уровне не ставилась, при этом тогда доля российских публикаций падала. Но тренд был переломлен, и искомая доля была достигнута.
Здесь возникает соблазн предположить, что это «бумажный» рост, достигнутый какими-либо ухищрениями. Разумеется, проблема «накруток» наукометрических показателей и «мусорных журналов» существует, но в данном случае для оценки была выбрана база научных публикаций, которая отличается довольно жестким контролем качества журналов и оперативно выбраковывает нарушителей — от этого зависит ее репутация.
Но российские ученые действительно стали активнее публиковаться — с одной стороны, потому что эта задача стала осознаваться, а с другой, просто потому что за это стали получать доплаты. Некоторые вузы, например ВШЭ, ввели очень серьезные премии за публикации в престижных журналах. В последний год резкий рост наблюдается еще и за счет того, что в 2015–2016 годах в Web of Science был включен большой массив наиболее авторитетных российских журналов. Их оказалось не так много, но они вошли.
Кроме того, Министерство образования и науки последние несколько лет оплачивает подписку на научную периодику, и это тоже важный фактор: ученые должны следить за своей предметной областью, чтобы делать исследования и публиковаться.
Количество публикаций действительно быстро растет, и по некоторым направлениям быстрее, чем в среднем в мире. Вопрос в том, продолжится ли этот рост? И это вопрос к государству — продолжит ли оно так же финансировать науку, будет ли поддерживать молодых ученых?
Численность научного населения
На советскую научную «мегамашину» работали порядка двух миллионов человек, а сегодня в науке работает примерно 700 тысяч. Очень долго продолжался отток кадров — ученые уезжали, умирали, уходили в бизнес, при том, что во всех других развитых странах человеческий потенциал науки прирастал. Но темпы оттока в последние годы несколько затормозились. В 2016 году мы впервые увидели небольшой приток, но в 2017 году падение числа научных работников снова продолжилось. Тем не менее, есть надежда, что ситуация переломится. На этом фоне число научных институций почти не меняется — их около четырех тысяч, то есть на каждую организацию приходится все меньше и меньше ученых.
Кризис среднего возраста
Чиновники в последнее время любят говорить, что наше научное сообщество уже не стареет, что средний возраст научных работников начинает постепенно снижаться, что все больше молодых людей идет в науку. Это так, но если мы начнем детально разбираться в возрастной структуре, то картина окажется не столь оптимистичной. Средний возраст не растет, и это происходит преимущественно за счет притока молодых людей в возрасте до 39 лет. При этом у нас растет и когорта старше 60 лет, а вот средний слой — от 40 до 59 лет — становится все тоньше.
Но этот средний возраст — самый продуктивный в жизни ученого. Если научные работники в возрасте до 39 лет — это аспиранты и постдоки, те, кто только начинают серьезную научную карьеру, то после 40 — это уже профессора, самостоятельные ученые с именем и опытом, способные всерьез продвигать новые направления, добывать финансирование, руководить лабораториями. В нашем случае этот слой становится все уже, а ведь он важен еще и тем, что обеспечивает преемственность между старой (советской) школой и современностью. Это означает еще и то, что молодежь, приходя в науку, быстро ее покидает.
Меньше балласта
Все меньше выпускников вузов идет в науку, и, возможно, это не так плохо. В предыдущие десятилетия значительная часть молодых людей выбирала «стратегию избегания» — поступали в вузы для того, чтобы не идти в армию, а потом по тем же мотивам шли в аспирантуру, совершенно не собираясь строить серьезную научную карьеру, и затем уходили из науки.
Теперь есть ощущение, что идет избавление от балласта. Это связано с внешними условиями, стали более тщательно следить за качеством научных работ, в том числе благодаря «Диссернету». Мне хочется верить, что та меньшая доля людей, которые сегодня идут в науку, действительно идут туда ради науки.
При этом в обществе в целом привлекательность научной карьеры остается низкой. В глазах обывателей наука не заслужила большого авторитета в плане жизненного благополучия, и смены тенденции не видно.
Наследие холодной войны
Структура специализаций отечественной науки не меняется с конца 1980-х годов. Со времен холодной войны, когда надо было создавать бомбу и средства ее доставки, у нас остается «флюс» в сфере физики, математики, космических исследований. Именно здесь до сих пор концентрируются ресурсы и компетенции. При этом мировая наука еще с середины 1990-х годов начинает перефокусироваться на область живых систем, на биотехнологии, на медицину, на другие сферы знания, которые плотнее работают с качеством человеческой жизни.
И тут нет однозначного рецепта, что с этим делать. С одной стороны, мы заложники поступательного развития: накопив однажды критическую массу компетенций в этих областях, не хочется их терять. С другой стороны, это означает, что мы становимся неконкурентоспособны в определенных областях и будем в перспективе вынуждены импортировать и технологии, и продукты.
В то же время, если посмотреть на некоторые более узкие направления, то окажется, что в каких-то из них мы растем гораздо быстрее, чем в традиционных областях нашей специализации. Например, в нанотехнологиях мы очень неплохо выглядим, в области новых материалов, в отдельных областях фармакологии, компьютерных и когнитивных наук. Это очень локальные очаги, но они есть и там много чего происходит.
За что платить?
Чиновники предпочитают говорить, что финансирование науки выросло за 10 лет в 10 раз, но если учесть инфляцию и сравнивать ассигнования в постоянных ценах, то рост окажется всего лишь двукратным. А если сравнивать финансирование науки в процентах от ВВП, как это предпочитают делать руководители РАН, то мы увидим, что никакого роста практически нет.
На фоне развитых стран, где расходы на науку могут достигать 3-4 процентов ВВП, Россия выглядит бледно, но нужно понимать, что этот показатель характеризует и наукоемкость экономики в целом, то есть какую долю «научное производство» занимает в структуре национальной экономики. При этом в развитых странах очень большая доля расходов на науку исходит от частных фирм, в то время как в России науку финансирует почти исключительно госбюджет.
Нужна диверсификация этих источников, важно, чтобы науку поддерживал бизнес, но для этого необходимы действительно развитые высокотехнологичные отрасли, по сути другая структура экономики.
Проблема не только в отношениях науки и государства, а в модели коммуникации между ними, а это уже во многом вопрос государственного устройства. В Китае, например, наука очень жестко регламентирована и очень жестко «приоритизирована». А у нас повестка и правила игры регулярно меняются.
За последние пять лет государство пыталось понять, что ему делать с наукой, были поставлены конкретные задачи — например, достичь определенной доли публикаций в Web of Science. Способность добиваться целевых показателей российская наука продемонстрировала, что она может показать еще?
Нужна более четкая постановка приоритетов, их оптимизация, и это вопрос уже не только к государству, но и к бизнесу, населению, которое тоже за это платит, да и к самому научному сообществу. Науке сегодня как никогда важно продемонстрировать свою полезность обществу.